«Там будет видно», – загадочно промолвил автор стихов для «Гудка», складывая подписанный Багрицким листок и пряча его в карман.
Стихотворение действительно напечатали в два счета. Но разговор о пальто не возобновлялся. И однажды Багрицкий увидел, как мимо его окна прошел Семен, осторожно ступая по мокрому снегу и придерживая у горла окоченевшей рукой поднятый воротник пиджака.
Багрицкий приоткрыл форточку и окликнул его. Обрадованный возможностью обогреться, Семен вошел в комнату, потирая руки и шмыгая носом. И тогда ему было сделано предложение, о котором долго потом толковали, хихикая, в кругах кунцевских литераторов.
Багрицкий заявил, что напишет на его имя доверенность на получение гонорара за стихотворение, напечатанное в «Гудке». По этой доверенности Семену надлежало завтра же получить деньги и купить себе пальто, которого он, разумеется, не увидел бы как своих ушей, ежели бы понадеялся на великодушие «библиофила».
Уразумев смысл всей это махинации, Семен решительно от нее отказался.
«Боже мой, да отдадите ему при первой возможности его грязные деньги!» – убеждал Багрицкий совестливого поэта. Он очень терзался при мысли, что его отлично придуманный план может вдруг провалиться. Но последний довод наконец подействовал. Коварный замысел был осуществлен. На следующий день к вечеру Семен пришел к своему благодетелю в новом теплом пальто.
А наутро явился «библиофил» за доверенностью на получение своих более или менее честно заработанных денег. О чем уж они толковали с Багрицким в то утро, никто никогда не узнал. Но охлаждение между ними продолжалось довольно долго.
Однажды случилось происшествие с поэмой под интригующим названием «Не Васька Шибанов…»
Когда Багрицкий читал ее первые фрагменты, один молодой человек из кунцевской ватаги от всей души комментировал сатиру и предлагал выражения посочнее. В результате он счел себя ее «соавтором». В поэме были осмеяны нравы, процветавшие в РАППе, и вожди, боровшиеся за власть в этой организации. Начиналась она строкой «Лелевич от рапповской злобы бежал…», в которой авторы перефразировали первую строку «Василия Шибанова» А. К. Толстого. А кончалась сценой, где посла Лелевича, доставившего от него дерзкое, обличительное письмо Авербаху, предают мучительной пытке, читая ему целую ночь напролет стихи рапповских поэтов. Посол, разумеется, умирает в ужасных муках. Поэма была написана, так сказать, для домашнего употребления. Напечатать ее было мало шансов, ведь Авербах был любимцем ГПУ и Горького. Это не мешало поэме, однако, несколько месяцев потешать всех кругом. Она ходила по рукам в списках, передавалась из уст в уста и на короткое время блеснула на поэтическом небосклоне так ярко, что у «соавтора» закружилась голова. Когда он слышал, как читают поэму вслух, частенько намекал своим слушателям на то, что истинным ее создателем был он один. А участие Багрицкого в сочинении поэмы сильно преувеличено.
Узнав о вероломстве «соавтора», Багрицкий рассвирепел. И так как негодование его разделяла целая компания почитателей и друзей, оно вылилось в заговор. Была поставлена цель примерно наказать человека, поправшего священные принципы соавторства. Началось с того, что в адрес «соавтора» пришла повестка. Его приглашали зайти в учреждение не вполне ясного профиля, помещавшееся на Мясницкой. Это само по себе не могло не встревожить и без того не очень отважного самозванца.
В назначенный день и час «самозванец», замирая от страха, вошел в здание построенного по проекту Корбюзье Центросоюза. Поднялся на второй этаж, разыскал указанную в повестке комнату. Было это всего-навсего помещение редакции журнала «Город и деревня». Но горемыке было не до чтения табличек, и, войдя в комнату, он увидел перед собой только одно – строгое лицо сидевшего за столом человека. Человек указал посетителю на стул и предложил папиросу. Он утверждал потом, что эта папироса окончательно доконала несчастного. Затем начался разговор, в котором чем дальше, тем все более заметную роль играла злополучная поэма.
Человеком за столом был писатель Иван Катаев, автор отличных рассказов, известных в ту пору всем, кроме «соавтора», по уши погруженного во французскую поэзию восемнадцатого столетия. Итак, человек за столом был полон священного гнева: «Устраивать балаган вокруг принципиальной борьбы между старым и новым руководством РАППа! Издеваться над творчеством пролетарских поэтов!» Он просто не находил слов, чтобы квалифицировать вредоносность поэмы.
«Соавтор» пытался защищаться. Но он рухнул, когда дело дошло до строк:
За пушкинской задницей пышно цветет
Советская литература.
Вождям славословья… поет,
Гремит боевая халтура.
Самозванец чистосердечно признался, что автор сатирической поэмы – Багрицкий.
Он заявил, что, в сущности, не имеет к поэме прямого отношения. Что сочинил ее один Багрицкий. А сам он повинен лишь в том, что несколько раз читал друзьям небольшие отрывки из нее, которые ему удалось запомнить. И что, наконец, теперь, осознав свои кратковременные заблуждения, он полностью соглашается с суровой оценкой, данной поэме его собеседником.
Эта покаянная речь, казалось, несколько смягчила сурового человека. Взяв с «соавтора» торжественное обещание никогда больше не читать вслух злокозненное сочинение, он продиктовал ему текст заявления. «Соавтор» торжественно отказывался от своего участия в сочинении «Не Васька…», и только после этого был отпущен с миром.
А на другой день Багрицкий в присутствии большого количества благородных, с трудом удерживающихся от смеха свидетелей, среди которых находился летописец этих событий – писатель Георгий Мунблит (1904–1994), во всеуслышание огласил текст этого отречения и потребовал у своего «соавтора» объяснений:
«Соавтор молчал. Охотнее всего он бы, вероятно, в эту минуту заплакал, или выстрелил в воздух из пистолета, или провалился сквозь землю, но, увы, все это было одинаково неосуществимо. Тогда он сделал единственное, что ему оставалось, – выбежал из комнаты, хлопнув дверью с таким отчаянием, что из стены вывалился большой кусок штукатурки».
«Сцена из быта полковницкой жизни», – заключил Багрицкий, поглядев ему вслед.
Окно в комнате Багрицких выходило на болото. Сама комната отделялась от кухни не достигавшей потолка фанерной стенкой, оклеенной полинявшими обоями. Обстановка была бедная, деревенская. Постель, на которой Багрицкий всегда полулежал, широкий самодельный стол и такая же скамья, раскладушка для Севы. Украшали комнату птичьи клетки и аквариумы с пестрыми рыбками: Багрицкий был страстным любителем рыб, хорошо, почти профессионально их знал. Отчужденно выглядел в деревенской избе телефонный аппарат.
