— Хорошо, спасибо, — автор на предложенном ему листке написал свой адрес.
— Я провожу вас.
— Ну что вы…
— Пожалуйста…
В коридоре им попался Олейников.
— Что — опять?
— Ага, — пробурчал Шварц.
Проводив посетителя до лестничной площадки, он решил было вернуться к стихам для Кати, но на пути стоял Олейников.
— Написал?
— Что? — не понял он.
— Оду Лепорской?
— Написал.
— Ну, рассказывай…
Он стал читать оду, и когда подошел к концу, тоска ушла из его глаз.
Они опустились на четвереньки и потопали по коридору. Так, «изображая верблюдов», они разминались.
Двое молодых людей в испуге притиснулись к стене, чтобы пропустить четвероногих.
— Что вам угодно? — обратился к ним пышноволосый, кучерявый «верблюд».
— Маршака… Олейникова… Шварца… — пролепетали те.
— Очень приятно — Олейников, — представился кучерявый и протянул им правую переднюю ногу.
— Пантелеев…
— Шварц, — отрекомендовался другой.
— Белых…
— Пойдемте с нами, — сказал Олейников, и они потопали дальше.
Когда входили в соседнюю комнату, их лица были невозмутимо-вежливы. Здесь уже собрались Евгений Иванович Чарушин, Борис Степанович Житков, Даня Хармс, Коля Заболоцкий, Лидия Чуковская, Саша Введенский, Юра Владимиров.
Ждали Маршака.
Пантелеев и Белых пробрались к окну и замерли там.
— Евгений Львович Шварц, — торжественно объявил Олейников, — создал произведение впечатляющей силы. Оно едино в трех жанрах: это сатира, ода, а может быть, отчасти и басня. Пожалуйста, Евгений Львович…
— Один зоил коров доил
И рассуждал над молоком угрюмо…
Собравшиеся сразу отозвались радостным смехом. Милостиво заулыбался Заболоцкий, а Юра Владимиров, кудрявый, черноглазый мальчик в тельняшке под курткой, так и покатывался от смеха.
— Я детскую литературу не люблю,
Я детскую литературу погублю,
Без крика и без шума.
Но вдруг корова дерзкого в висок —
И пал бедняга, как свинца кусок.
Зоил восстановил против себя натуру,
Ругая детскую литературу.
…Читатель, осторожен будь
И день рождения Любарской не забудь!
Автор и конферансье, сохраняя полную серьезность, раскланялись. Им поаплодировали.
Вошел Маршак. По требованию присутствующих ему тоже прочитали басню-оду-сатиру. Самуил Яковлевич смеялся так неудержимо, что пришлось снять очки и протереть залитые слезами стекла.
Не все тогда одобряли произведения, выходящие под их редакторством. Критики порицали, а некоторые и весьма ожесточенно, их авторов. Поэтому так сочувственно они воспринимали всё, что было направлено против их врагов. А Аня Любарская была их коллегой. Писала для ребят сама и редактировала других.
Олейников подошел к новичкам:
— С чем пожаловали?
— Вот, — Пантелеев протянул рукопись. — «Республика Шкид».
— Пойдем, посмотрим…
Сейчас не соберутся те, кто слушал его «Зоила». «Кого уж нет, а кто далече…» Маршак в Москве. Юра Владимиров умер двадцати лет от роду, большая часть редакторов исчезла в конце тридцатых, в том числе и Олейников. Коля Заболоцкий недавно освободился, теперь живет у кого-то в Переделкине…
Шварц поерзал на стуле. Откинулся на спинку. Что-то от Наташи давно нет вестей. Уже с неделю как уехала, и ни письма, ни открытки. Хорошо ли доехала — беременная? Уж не случилось ли чего? Да — нет, что сейчас может случиться.
В окно увидел: по их улице шла почтальонша Маруся. Неужели снова мимо? Нет, подошла к калитке. Разговаривает с Катей. Есть письмо!
— Что там, Катя?
— Здравствуйте, Евгений Львович.
— Письмо от Олега.
— Здравствуй, Маруся.
Значит, все-таки что-то стряслось.
Он перевесился через подоконник, протянул руку. Екатерина Ивановна подала ему письмо. Он тут же вскрыл конверт, стал читать. Лицо постепенно прояснялось:
— Все в порядке. Наташа тоже написала, но письмо, наверное, куда-то подевалось…
— Я была уверена, что ничего не случится, — сказала Екатерина Ивановна и снова пошла к своим грядкам.
Он вернулся к столу. Отложил в сторону амбарную книгу. Сел. Пододвинул машинку. Машинка новая, портативная, немецкая. Правда, пришлось немного повозиться — менять латинский шрифт на русский, но теперь уже все в порядке. Вчера заправил вторую ленту.
Вставил в машинку лист бумаги. Двумя пальцами, не торопясь, начал выстукивать письмо дочери:
«Дорогая моя Наташенька, так твое письмо и не дошло до меня. Сегодня получил письмо от Олега, а твоего нет как нет. Или ты его не написала? В дальнейшем, Наташенька, прошу тебя — не задерживай писем. Пиши хоть открытки. Хуже всего, когда от тебя нет известий. Прости меня, но о твоих именинах я вспомнил только 8-го вечером, когда уже поздно было телеграфировать тебе. Объясняется это тем, что мы никогда не праздновали этот день. Поздравляю тебя с опозданием, подарок за мной.
Работаю, пока что с прохладцей. Виной этому небывалая погода. Сядешь за стол, и жалко терять возможность побродить по лесу или по морю. А к вечеру до того находишься, что в голове одно желание — поспать. Позавчера, например, пришел к Щучьему озеру, от него прямо в лес, по просеке до проселочной дороги, а по поселку — на шоссе. Смотрю на верстовой столб — оказывается, я на три километра выше Териок, на верхнем Выборгском шоссе. Вот куда зашел! Вернулся в Териоки, купил мяса коту и сел в автобус. Но все-таки делаю кое-что. Мечтаю написать две пьесы для двух Московских детских театров.
Приезжала к нам Надя Кошеверова. Был два дня Юра Герман. Заходит Пантелеев, который до сих пор живет в Доме творчества. Но так как у нас теперь домработница, то гости не являются таким бедствием, как в прошлом году…».
— Напиши, чтобы она училась шить!
«Катя кричит, чтобы ты срочно училась шить».
— Я тоже не умела, пока не родился ребенок.
«Она тоже не умела, пока не родился ребенок».
— Напиши, чтобы она шила распашонки…
«Кричит, чтобы ты шила распашонки… Вот тебе и весь отчет за то время, что я не писал…».
К калитке снова подошла почтальонша.
— Что, Маруся?
— Извините, Евгений Львович, вам ещё письмо. Завалилось на дно сумки. Пока все не разнесла, не заметила…
— Это от Наташи, — говорит Екатерина Ивановна и передает ему письмо в окошко.
Он торопливо разрывает конверт, вытаскивает письмо, читает. Руки начинают дрожать заметно сильнее.
