Постепенно он успокаивается. Снова садится за машинку.
— Тук-тук!..
— Здравствуй, приятель!
— Тук-тук…
— Ты это мне? — спрашивает Екатерина Ивановна.
— Нет. Дятел снова прилетел…
В такт дятлу он снова застучал на новенькой машинке:
«Маруся принесла твое письмо, говорит, — завалилось на дно сумки. Не сердись, что долго не писал, ждал письма от тебя. Буду теперь писать каждые два-три дня, чтобы больше не было перерывов в нашей переписке. Целую тебя, моя дорогая, — заканчивал он письмо. — Постараюсь приехать как можно скорее. Приеду — поведу тебя к Маршаку. Жить от тебя далеко я никогда не привыкну. Целую тебя. Папа».
Последние строчки еле вместились на лист. Он печатал их через один интервал, так что строчки почти слились. Как всегда, или — чаще всего, числа не поставил. Вынул лист из машинки. Перегнул дважды. Всунул в конверт. Написал адрес: Москва, ул. Грицевец, дом 8, кв. 24. Крыжановской Н. Е.
— Катюша, я схожу на почту, отправлю письмо…
— И купи заодно хлеб и масло…
— Хорошо.
Он надел пиджак и вышел на улицу. Сколько они уже живут в Комарове, а он никак не может надышаться этим удивительным воздухом. И всякий раз, когда выходит из дома, будто попадает в рай.
Пошел по дороге к почте, не торопясь, глубоко вдыхая терпкий дар моря и сосен. Прикрыл глаза.
Бессмысленная радость бытия.
Иду по улице с поднятой головою.
И щурясь, вижу и не вижу я
Толпу, дома и сквер с кустами и травою.
Я вынужден поверить, что умру.
И я спокойно и достойно представляю,
Как нагло входит смерть в мою нору,
Как сиротеет стол, как я без жалоб погибаю.
Нет. Весь я не умру. Лечу, лечу…
Меня тревожит солнце в три обхвата
И тень оранжевая. Нет, здесь быть я не хочу!
Домой хочу. Туда, где я страдал когда-то,
И через мир чужой врываюсь
В знакомый лес с березами, дубами
И отдохнув, я пью ожившими губами
Божественную радость бытия.
Правы стихи. Надо вернуться в детство. В леса, где начинались первые сознательные годы. В том, какой он сейчас, есть многое и оттуда.
Вот и почта. Опять народ. Не так уж много, всего три человека, но не хотелось задерживаться. Пристроился сзади.
Вошла высокая черноволосая женщина с девочкой лет четырех. Встала за ним. Девочка со скуки стала считать цветочки и листики на первомайском плакате. Их оказалось пять и семь.
— А ты можешь сложить пять и семь? — спросила девочка у Шварца.
— Я не знаю, сколько будет пять и семь, а ты?
— А я знаю — двенадцать!
— Это ерунда, — сказала мать на его удивление. — Однажды моя младшая говорит: у нас, мол, сто горчичников, и когда они кончатся, мы заберем сто пакетиков и будем ими играть. А Лиза говорит, что в каждом пакетике по пять горчичников, значит пакетиков будет только двадцать…
— Ваши дети так часто болеют? — ужаснулся Шварц, не обратив внимание на достижения вундеркинда.
— Да, младшая часто кашляет…
— Мне жарко, — заявила девочка и стала расстегивать пальто.
— Ну, потерпи немного, Лиза… Скоро мы пойдем…
Он отдал письмо в окошко.
— Авиа заказным, пожалуйста, — сказал он. И к женщине: — У вас много корреспонденции?
— Масса!
— Тогда, если позволите, мы с Лизой погуляем, пока вы оформите свою массу.
Мама обрадовалась и сказала девочке, чтобы она подождала её с дядей на улице.
— Рубль шестьдесят, — сказали в окошке.
— Пожалуйста… — он получил квитанцию, и они вышли из почты.
— Сегодня хотя и тепло, а все-таки лучше пуговку застегнуть, — сказал Шварц, застегивая дрожащими руками верхнюю пуговицу. — А то мама расстроится.
— А зачем маме расстраиваться? — не поняла Лиза.
— Ты можешь простудиться и заболеть…
— Аха, — согласилась она.
И чтобы им не было скучно, он стал рассказывать сказку:
— Вон, видишь, стоит дом?. Это была будка дорожных ремонтников.
— Вижу.
— В нем живет лиса…
— А лиса хорошая?
— Нет, эта лиса нехорошая. Она выходит, когда стемнеет, и нападает на птичек, которые очень широко разевают клювы и не видят, что делается у них под носом. Однажды маленькая птичка, которая живет вон в том маленьком домике, — он показал на ящик с трансформатором, — пошла гулять. И так ей все было интересно, что она не заметила, как к ней подкралась…
— Лиса!
— Да. И схватила птичку за ножку. Но маленькая птичка не растерялась и клюнула лису…
— В нос!
— Слушай, откуда ты все знаешь?
— Я не знаю…
— Так вот, клюнула она лису в нос. Лиса закричала от боли и выпустила птичку. Она взлетела в свой домик. Но ножка у неё болит. Когда ей нужен доктор, она звонит ему по телефону. — Он показал на провода, идущие от трансформаторной будки. — Тогда приходит доктор. Последний раз доктор сказал, что скоро птичке можно будет снова гулять и чтобы в следующий раз она была внимательнее на улице.
— А я живу на Розовой даче, дом двадцать семь, — сказала Лиза. — Расскажи ещё сказку.
— А ещё я расскажу тебе сказку, когда ты с мамой придешь ко мне в гости.
— Спасибо вам, — мама вышла из почты.
— Ну, что вы… Мы с Лизой очень подружились, и я буду рад, если вы придете с нею к нам в гости.
— Но я не могу прийти только с нею, потому что другие обидятся.
— Тогда приходите все вместе.
— Это очень опрометчивое приглашение — у меня их много…
— Все равно приходите, — он отвел их чуть в сторону. — Видите вон тот голубой домик? Вот туда и приходите.
— Спасибо. До свидания.
— До свидания. Лиза, сказка за мной…
— Аха…
Шварц заторопился в магазин и, вернувшись домой, сразу сел за стол. Решительно придвинул «амбарную книгу». Он уже твердо знал, что начинать надо с человеческого детства. Неважно, откуда — с любого эпизода, что всплывет в памяти.
Начал писать: «Все дети не слушаются, как кажется родителям, и плохо едят. Я был «хорошим мальчиком», и все же подобные грехи за мной водились. Когда я отказывался есть кашу, мама говорила: «ешь, а то я улечу». И она шла в соседнюю комнату, вставала на табуретку, между распростертыми руками колыхалась простыня. Это я сейчас понимаю, что она стоит на табуретке, про простыню. А тогда мне казалось, что это крылья, и мама вот-вот улетит. Я пугался, поднимал крик и бросался есть ненавистную кашу…».
Нет, этого писать нельзя. Этот мамин метод заставлять его есть он помнит в её же пересказе. А писать следует только то, что помнишь сам. Что же было самое первое, что застряло в памяти?
