Теперь вопию к Вам, Алексий Димитриевич, кажется, я сообщал уже Вам зимою, что корпус мой мне, пожалуй, придется вследствие различных причин оставить. И вот пришлось.[16] Буду готовиться к экзамену зрелости, экстерном при каком-нибудь реальном <училище>, но пока есть мне и нить нужно, на шее родных сидеть неудобно, да и у них денег негусто и приходится искать занятий. Может быть, посоветуете что-либо. Может быть, у Вас в ст<раховом > обществе найдется место рубл. 25. 15 р. я буду получать пенсию, на ученье есть немного денег. Проживу.
Пишите сюда.
Вас любящий Георгий Иванов.
Пишу заказным, ибо местный почтовый начальник проявляет любопытство. Надо ему намекнуть на это, и поэтому несколько писем подряд пишу заказным.
23 сентября 1911
Милый Алексий,
Твои упреки, конечно, основательны, но мне казалось, что я уже говорил тебе зимою об этих причинах. Первая – я считаю даром потерянным время, пройденное мною в корпусе (5 лег). — Ибо неучем я остался во всех смыслах, а таковым быть не хорошо. В ноябре мне исполнится 17 лет, К 20 год<ам>, следовательно, я кончу корпус [18], буду основательно знать равнения и что еще? Тогда гораздо труднее будет мне выкарабкиваться. Вторая — в стенах корпуса я не имею возможности вести сколько-нибудь осмысленную жизнь, — даже читать можно только го, что разрешается моим воспитателем, стариком милым, но благонамеренно-тупым, как и все. К числу книг запрещенных относятся, между прочим; «Воскресение» Толстого и радишевское «Путешествие», и «Герцогиня де Лявальер», сочинение госпожи Жанлис (одобренное цензурным комитетом 1803 года) [19] как роман эротический. Третья – военная служба и среда мне противны, в корпус я попал по недоразумению и на каждого гимназиста или прыщавого молодого человека в партикулярном платье гляжу завистливыми глазами обделенного. Ну вот и все.
То, что я ждал и жду Твоего ответа, как я думал, ясно т что я к тебе обратился с просьбой, Одного я только не понимаю, зачем ты предлагаешь мне запомнить, что ты не чародей и т.д.
Послушай, если тебе придется отбывать воинскую пови<нность>, делайся вольнопределяющимся или кондуктором [20] – все-таки лучше, чем просто быть солдатом. И потом солдата могут услать Бог знает куда. Вот еще – если тебе неудобно держать экзамены, то можно прикомандироваться к какой-нибудь канцелярии. Пиши мне о себе. Бога ради.
Да корпус формально я еще не бросил – а нахожусь в отпуску но болезни. Числу к 10—15 октября приеду в Петербург.
Тебя любящий Юр. Иван<ов>[21].
5 сентября <1912>
Милый,
О цехе [23]
В. Гиппиус [24], по-моему, вовсе не отрицательная величина. Ты, вероятно, не знаешь его первых стихов и поэтому относишься к нему так презрительно. Он немного деланный, но острый поэт. Его стихи волнуют, имеют свои особенности, свои темы и образы. Мне кажется, этого достаточно, чтобы признать эпитет «отрицательная величина» неосновательным по отношению В. Гиппиуса.
О Кузьминой-Караваевой [25] я говорить воздержусь – скучно о ней говорить! — Но нельзя отрицать и в ней поэтического дарования. В «Скифских черепках» есть стихотворения не чуждые прелести, напр<имер>: «Смотрю, смотрю…»
Меня привела в недоумение твоя фраза: «Но как склеить Нарбута[26] с Ахматовой?» Я не понимаю, зачем их клеить, и что ты под склеиванием подразумеваешь?
Кроме Ахматовой, Нарбута, Зенкевича[27], есть в цехе еще хорошие поэты, не упомянутые тобой или упомянутые вскользь. Это Мандельштам, Моравская…[28]
Не знаю, глуп или нет Гумилев — это трудно решить в такое короткое знакомство, как мое с ним, да и не мне решать. Но талант Гумилева мне кажется не маленьким, как ты утверждаешь, язык его не хуже брюсовского, а неудачные вещи можно найти у кого хочешь, к тому же «Дон Жуан в Египте»[29] — шалость пера.
А с твоим мнением о С. Городецком я совершенно согласен и изумлен верностью твоего определения. — Очень хорошо ты понимаешь Городецкого.
* * *
О твоих стихах. 1-е из них: «Прикованный к постели…»[30] мне нравится. Только это не из лучших твоих стихотворений — жало в нем маленькое и жалит слабо.
«Я ухожу и вижу вновь…»[31] мне представляется риторическим и холодным. Деланность его не украшена необычайностью или каким-нибудь хитрым выпадом, как деланные стихотворения Мандельштама. «Изначальная» — трафарет и неубедительный трафарет. Я не умею разбираться в тонкостях, «Владычица» с «Пеннорожденной» для меня звучит невкусно. «Дар певца, как свет венчальный»[32], что это значит? Чего увенчивает дар певца? Смерть или любовь, или и то и другое? Это стихотворение, конечно, заключает в себе некий тайный смысл, но он от меня скрыт, и, с моей точки зрения, оно плохо.
* * *
«Все утро Бог томил меня»[33] моему разумению тоже не раскусить. От предыдущего оно отличается (для меня) тем, что за ним я чувствую нечто, но не понимаю. Само по себе без «нечто» оно мне нравится, но и не слишком нравится. «Усталый вышел на балкон…»[34] Мог выйти и ты, мог выйти <свет?>. Это глупая придирка, пожалуй, но мне неприятна такая неточность – Полонским[35] пахнет. Если ты сравниваешь рост <толпы?>, звуки города и пр. с морским прибоем, <ч>то понятно и довольно избито, то почему это море в следующей строке стало голубым? День как лед, значит холодный день, а по стихотворению не видно, что он холодный.
* * *
Благодарю за разбор стихотв<орения>. Некоторые замечания о нем сделаю после. Почему ты не хочешь делать вывода — г. е. хорошо стихотворение или плохо, нравится или нет тебе. Я просил бы тебя делать это, когда будешь разбирать другие мои стихотворения >. Посылаю тебе еще стихов.[36]
Твой Г. Иванов.
P. S. Где теперь Кузмин?[37]
<Начало сентября 1912>
Я не знаю, Александр Александрович, по какому праву я надоедаю Вам, видевшись с Вами всего два раза в жизни[39], но ведь Вы относитесь ко мне хорошо не как к поэту, а к человеку просто, и это, вероятно, дает мне право стыдиться Вас меньше других, т. е. не в праве тут дело, Вы простите, я худо выражаюсь, в особенности когда и самыя чувствования смутны.
