При помощи переносного вентилятора и двух-трех лампочек, работавших от небольшого движка, для командира базы и его основных сотрудников удалось создать относительно сносные условия работы. Что касается майора, то даже кратковременное пребывание в душном и сыром подземелье было для него подлинной пыткой, хотя он и скрывал это всеми силами. Не лучше было и на соседнем армейском КП.
Когда к середине доклада представителя ВВС контр-адмирал перевел свой взгляд с оперативной карты на пальцы майора, разъяснявшего передислокацию немецких авиачастей, он увидел совершенно синие ногти. А подняв глаза, начальство обнаружило мелкий бисер пота на лбу и висках докладчика.
— Давайте прервемся, майор… Невмоготу! Сижу здесь уже несколько часов и совсем закис без свежего воздуха…
И в нарушение всех штабных традиций служебный разговор был продолжен на скамейке перед входом.
За обедом у командира базы, на котором обычно присутствовали его заместитель, флагарт, флагмин и два доктора, причем младшего военврача приглашали только потому, что это была женщина, адмирал поделился своими впечатлениями о здоровье майора.
— Вы его хотя бы послушали, — неуверенно сказал он старшему врачу.
Последний ответил с какой-то непонятной жестокостью:
— Бесполезно! У него нечего слушать!
Подполковника медицинской службы бесила полная невозможность помочь больному. Однако, честно говоря, подполковника еще больше злило повышенное внимание красивой докторши к безнадежному пациенту — внимание, носившее, по мнению старшего врача, явно личный характер.
Вот и сейчас, после резкой фразы своего прямого начальника, докторша залилась краской.
Адмирал внимательно посмотрел в лицо обоим представителям военной медицины и, с явным расчетом вызвать столкновение, спросил:
— Неужели ему ничем нельзя помочь?
— Конечно, можно, — слишком решительно выпалила докторша.
— Желаю вам успеха! — с саркастическим оттенком в голосе сказал старший военврач.
Здоровая, молодая и жизнерадостная женщина, лучше других понимавшая физическое состояние майора, скоро должна была признаться себе в нарастающей сильной привязанности. Но для нее было ясно и другое — майор знал свое состояние и был не из тех людей, которые беззаботно принимают жертвы от ближних. Вернувшись к жизни для борьбы с фашизмом, майор жил только этой борьбой. Он просто не замечал происходившего с докторшей, а был лишь искренне признателен ей за заботу.
3
Распорядок рабочего дня определялся твердой рукой командира базы и начальника штаба армии. Как бы ни обострялась обстановка, очередные доклады не отменялись (пусть в другой час и короче), так же как и обычные обеды и ужины, привозимые в термосах. В итоге создавалось впечатление хорошо налаженной машины. Так оно и было на самом деле.
Что касается режима жизни штабного городка, то тут, по соглашению начальников, «диктаторствовал» армейский комендант — смуглый человек со сросшимися бровями, о национальности которого свидетельствовал не только орлиный нос, но и характерный акцент.
Внучатый племянник покорителя Карса, он унаследовал от знаменитого деда отвагу, богатырское сложение и здоровье.
Комендант и его помощник капитан-лейтенант добивались такого маскировочного режима, который обеспечивал бы бесперебойную работу штабов.
Днем никто не имел права «шевелиться». Никто, за исключением адмирала, который ходил со своим автоматом где хотел и когда хотел, не считаясь ни с комендантами, ни с немцами.
Маскировочная дисциплина была доведена до виртуозности.
Ни автомашин, ни коней, ни дыма из камбузов нельзя было усмотреть даже с ближайшего холма.
Для перебежки в тоннель или в отделы обоих штабов существовали укрытые сверху переходы. Когда же в воздухе появлялась «рама», то никакие ссылки на вызов начальства или на наличие высокого звания не помогали.
Все замирало.
Только с наступлением темноты, выйдя из подвальных помещений бывшего санатория, люди дышали в полную грудь. Установилась традиция — для не занятых дежурством — собираться на скамейках вокруг павильона. Правда, море было видно только в лунные ночи. Но обилие воздуха, шум прибоя, мутная полоска где-то далеко внизу, даже в пасмурные ночи, небо без единой звезды помогали чувствовать, что море где-то здесь, близко — Черное море.
В такие ночи к майору подсаживались самые разные люди, независимо от рода войск или чинов. Сидели и тихо слушали, поражаясь, откуда может знать столько интересного о жизни сравнительно молодой и к тому же смертельно больной человек.
Разговоры о «жизни» текли тихо и размеренно; пока докторша, неизменно садившаяся с краю скамейки, ласково, но твердо не предлагала майору идти спать.
Оставшиеся еще долго обсуждали рассказанное майором. Интересно, что после его ухода почти никого и никогда не тянуло на анекдоты.
Артиллерийская стрельба, неслышная днем, ночью доносилась невнятным урчанием с двух направлений: с севера, где иногда можно было даже различить басы береговых батарей, и с северо-востока, из-за верхушек гор, наголо выбритых осенними норд-остами.
Воздух никто не тревожил. Не знаю, почему немцы не делали ночью налетов. Вероятно, потому, что из-за пересеченной местности и сложных боевых порядков можно было накрыть собственные войска. Наши по ночам летали редко — не хватало ни самолетов, ни горючего. Слишком много было их отдано для защиты подходов к Волге, к Эльхотову и Маглобеку.
Так или иначе, но на скамейке над морем ночью можно было посидеть спокойно. Изгнанный медициной майор тоже не спал, сидел у себя молча — пусть думают, что он точно выполняет врачебное предписание.
Симпатии к майору со стороны многих и очень разных людей росли быстро, хотя он сам об этом вовсе не заботился. Возможно потому, что он никого никогда не укорял и не читал нотаций.
Если в его присутствии, заранее давясь от смеха, кто-либо начинал анекдот про неизменного Циперовича, майор молча вставал и уходил, ни жестом, ни мимикой не выражая осуждения. И рассказчик увядал. Конечно, в каждом большом коллективе есть свои Боккаччо, к сожалению далеко не равноценные великому итальянцу по искусству повествования и выбору сюжетов. Но прежде чем начать очередную новеллу, местный Мазуччо предварительно оглядывался: нет ли поблизости майора; то же самое делали и виртуозы матерщины. А между тем обитатель павильона отнюдь не был ханжой. Остроумные рассказы он любил слушать и сам знал их немало, и даже из числа тех, что вгоняли в краску младшего военврача.
В один из вечеров на боковой скамейке «для курящих», в отсутствие майора, произошел такой обмен любезностями:
