этого интереса в его рассказах и романах; однако проект был прерван, поскольку мы не смогли договориться о том, как продолжать, в переписке или по телефону. Тем не менее Филип К. Дик успел дать краткий, но информативный обзор своих философских интересов.
Франк Бертран: Я бы хотел начать со стандартного вопроса: как Вы определяете научную фантастику? Разумеется, я не жду от Вас «словарного» определения; скорее, по каким признакам, читая книгу, Вы определяете, что это научная фантастика.
Филип Киндред Дик: Научная фантастика представляет в форме вымышленных сюжетных историй эксцентричный взгляд на наш нормальный мир или же нормальный взгляд на мир, который не является нашим. Не все истории, в которых дело происходит в космосе или на других планетах, относятся к научной фантастике (это могут быть «космические вестерны»), а в некоторых научно-фантастических произведениях (о путешествиях во времени или об альтернативных мирах) действие может происходить в настоящем или в прошлом. Однако НФ не подражает реальному миру. Для НФ центральна идея. События вытекают из идеи, влияющей на живые существа и на общество. Эта идея всегда должна быть новой. Такова суть научной фантастики, даже плохой. Описываемые события согласуются с известными нам научными истинами – это отличает НФ от фэнтези. Хорошая НФ всегда рассказывает читателю что-то, чего он не знает о мире и его возможностях. И новое (новая идея), и обстановка (вымышленный мир) не списаны с реальности, а являются изобретением автора. В конечном счете НФ – это конкретизация абстрактной идеи: идею помещают в определенное время и место, что, в свою очередь, требует изобретения и продумывания этого времени и этого места. Герои совсем не обязательно отличаются от героев других книг: необычными должны быть не они, а то, с чем им приходится иметь дело.
ФБ: Почему научная фантастика такова? Зачем ее пишут, зачем читают? Если бы фантастики никогда не было, стала бы литература лучше или хуже? Иначе говоря, какую функцию выполняет НФ в литературе для тех, кто ее читает и пишет?
ФКД: Человеческий мозг превыше всего прочего жаждет сенсорной и интеллектуальной стимуляции, а где еще найти стимуляцию без границ, как не в эксцентричном взгляде – эксцентричном взгляде и вымышленном мире? Фантастику пишут, потому что человеческое сознание от природы призвано творить; а где еще, как не в создании нового мира, можно дать полную волю творческому воображению? Так что НФ – высшее порождение человеческого ума и самая питательная его пища. Функция НФ состоит в том, чтобы психологически отрезать читателя от мира, где он обитает; она деконструирует время, пространство, саму реальность. Тем, кто читает фантастику, возможно, по каким-то причинам сложно приспособиться к миру: возможно, в своем восприятии и понимании они опережают окружающих, или отличаются избытком фантазии, или они просто невротики. Но в основе лежит наслаждение абстрактным мышлением. Еще у них есть чувство волшебства науки: они воспринимают науку не как полезный в быту инструмент, а как неизведанные земли. У автора научной фантастики имеются в распоряжении идеи, никому еще не известные: его сознание всегда на шаг опережает уже написанные книги. Он – авангард научной фантастики, ее зонд, посланный в будущее. Большой разницы между чтением и сочинением научной фантастики нет. В обоих случаях главное – радость от новых идей.
ФБ: Не расскажете ли Вы, когда впервые заинтересовались философией? Может быть, интерес в Вас зародила какая-то конкретная книга или идея? Или определенный преподаватель?
ФКД: Впервые я заинтересовался философией в старших классах школы, когда однажды понял, что все пространство одного размера: различаются только его материальные границы. После этого ко мне пришло понимание (ту же мысль я позже встретил у Юма), что причинно-следственные связи находятся не во внешнем мире, а в сознании наблюдателя. В колледже нам задавали читать Платона; от него я узнал о возможном существовании метафизической реальности, превыше или за пределами чувственного мира. Я пришел к пониманию, что человеческий ум в силах помыслить реальность, в которой эмпирический мир эпифеноменален. Наконец, я пришел к убеждению, что эмпирический мир в определенном смысле не вполне реален – по крайней мере, не так реален, как лежащая за ним сфера архетипов. Тогда я потерял веру в какую бы то ни было достоверность чувственного познания. С тех пор я подвергаю сомнению реальность мира, воспринимаемого органами чувств моих персонажей. Несколько десятилетий я оставался скептиком, но в конце концов пришел к акосмическому панентеизму.
ФБ: Как Вы удовлетворяли пробудившийся интерес к философии? С каких книг начали? Может быть, слушали какие-то курсы?
ФКД: Я очень рано бросил колледж и начал писать, так что философией занимался уже самостоятельно. Основными моими источниками стали не философы, а поэты: Йейтс, Вордсворт, английские поэты-метафизики XVII века, Гете, а также уже несомненные философы, такие, как Спиноза, Лейбниц и Плотин – последний оказал на меня огромное влияние. Довольно рано я прочел Альфреда Норта Уайтхеда [44] и Бергсона и хорошо усвоил философию процесса. В Калифорнийском университете в Беркли слушал базовый обзорный курс по философии, но оттуда меня попросили уйти, когда я стал спрашивать о прагматическом значении платонизма. Всегда завораживали меня досократики, в особенности Пифагор, Парменид, Гераклит и Эмпедокл. Я и сейчас вижу Бога так же, как видел его Ксенофан. Постепенно мой интерес к философии перерос в интерес к теологии. Как и древние греки, я верю в парапсихизм [45]. Из всех метафизических систем в философии наиболее близка мне система Спинозы: в его речении Deus sive substantia sive natura («Бог, то есть реальность, то есть природа» – лат.) для меня заключено все. Много лет я флиртовал с двоебожием, но в конце концов успокоился на монотеизме: даже христианство и поздний иудаизм видятся мне в основе своей дуалистичными и потому неприемлемыми. Для меня истину впервые изрек (насколько нам известно) Ксенофан из Колофона, иониец, когда сказал: «Бог един… и не подобен смертным телом или разумом. Всем собою он видит, всем собою мыслит, всем собою слышит. Всегда остается он неподвижно на одном месте, ибо не подобает ему двигаться туда-сюда. Но безо всяких усилий движет он всеми вещами силою своего разума». Мой интерес к Пифагору начался с «Оды» Вордсворта, а затем перешел в интерес к неоплатонизму и досократикам. Повлиял на меня и немецкий Aufklarung [46], особенно Шиллер и его идеи о свободе; у него я читал «Историю Тридцатилетней войны» и трилогию «Валленштейн». Повлияли на меня и взгляды Спинозы на демократию. Особо внимательно я изучал Тридцатилетнюю войну и связанные с ней темы, симпатизировал
