— Видите ли, каждый обязан знать, что его ожидает. Я птица вольная, у меня нет птенцов, не умеющих летать.
— Но наличие птенцов никогда и ни от чего меня не удерживало!
— Да, семья, дом — с этим вы не посчитаетесь. — Она помолчала. — Но, Карл как вы могли проголосовать за кредиты?!
Она пожалела, что задала свой вопрос, так изменился Либкнехт в лице, и, выслушав несколько его слов, кивнула, точно об этой ошибке можно было больше не говорить.
— Новые союзники социал-демократов немного на первых порах стеснялись, но теперь, мне кажется, будут вести себя беспощадно.
— Вы о ком? — спросил Либкнехт.
— О тех, с кем фракция так легко породнилась, — о канцлере и полиции.
— Я бы таких обобщений не делал: кое-кого из фракции можно будет еще оторвать от большинства.
— Так же, как можно вырвать несколько перьев из хвоста птицы.
— Да, но эти перья нам пригодятся.
Пришел срок, когда надо было сообща во всем разобраться, заглянуть, насколько возможно, в грядущее. Масштабы разразившейся катастрофы видели оба. Трагедия состояла не только в том, что миллионы людей уничтожали друг друга: угар милитаризма отравил умы; идеи, накопленные социализмом, были дискредитированы.
Теперь уже стало ясно, что социал-демократия в том виде, в каком она существовала накануне войны, несостоятельна.
— Наша задача, — сказала Роза, — довести до всех за границей, что мы, меньшинство, думаем то же, что думали прежде, и войну полностью отвергаем.
Стали перебирать единомышленников: кто мог бы примкнуть к ним в Германии? Чье имя в глазах Европы по-прежнему имеет вес? Кроме Клары Цеткин и Франца Меринга, некого было больше назвать.
Необходим был коллективный документ, заявление о гражданской честности. Но как отправить его за границу?
— Я, возможно, вскорости попаду в Бельгию, — сказал Либкнехт.
— Нет, Карл, документ надо послать незамедлительно. — Она положила маленькую свою руку на его ладонь. — Что-нибудь вместе с Кларой придумаем, ладно; мне все равно надо срочно увидеться с нею.
Это должен был быть первый их совместный шаг, декларация решимости.
Провожая Либкнехта к двери, Роза не удержалась:
— А в рейхстаге как будет?
Он резко обернулся: глаза, полные протестующей силы, скользнули, как будто срезая часть комнаты.
— Я думал, это не требует объяснений?!
Роза уловила в этом взгляде и бесстрашие, и незащищенность. Слишком много в нем деликатности, и слишком во многое он еще продолжает верить. Себя она склонна была считать неумолимой и беспощадной к тем, кто искажает правду, словом, более закаленной. А Карл?
Вопрос так и повис в воздухе.
Десятого сентября в социалистической прессе нейтральных стран было опубликовано заявление Либкнехта, Люксембург, Меринга и Цеткин. В нем с непреклонной резкостью осуждались и война, и поведение социал-демократов, поддержавших ее.
Документ этот восстанавливал честь немецких левых и противостоял шовинизму воюющих стран.
XIX
Либкнехт побывал в Бельгии и Голландии. Напасть на след Сониного брата так и не удалось. Как и многие студенты из России, тот, очевидно, вступил во французскую армию. В том, что брат и сестра оказались по разные стороны фронта, было что-то символическое, говорившее о зловещей нелепости происходящего.
От встреч с социалистами Бельгии и Голландии осталось тягостное чувство. Либкнехт убедился, что в их умах царит та же путаница, что и здесь. На одной стороне раздувалась версия франко-русской виновности, на другой — виновности немцев, притом еще большей.
Социал-демократические партии воюющих стран были разобщены. Здание II Интернационала лежало в развалинах. Спустя год В. И. Ленин в статье «Крах II Интернационала» написал, что крах этот «выразился всего рельефнее в вопиющей измене большинства официальных социал-демократических партий Европы своим убеждениям и своим торжественным резолюциям в Штутгарте и Базеле».
И далее он писал в той же статье: «Кризис, созданный великой войной, сорвал покровы, отмел условности, вскрыл нарыв, давно уже назревший, и показал оппортунизм в его истинной роли, как союзника буржуазии. Полное, организационное, отделение от рабочих партий этого элемента стало необходимым».
Тем немногим левым в Германии, кто сохранил верность социалистическим принципам, предстояло шаг за шагом, в условиях гонений, воссоздать атмосферу солидарности и доверия.
Куда бы Либкнехт ни пришел — в цех, в рабочий союз-ферайн или на собрание заводских активистов, — его встречала хмурая настороженность. Там, где прежде можно было свободно общаться, теперь ввели ограничения: в этот цех заходить без пропуска не дозволено; на этом собрании разрешено говорить только в рамках повестки дня, боже упаси выходить за ее пределы! Профсоюзные активисты и профсоюзные вожаки, испытанные слуги Форштанда, ревниво следили за тем, чтобы рабочие были послушны их указке. И рабочие доверчиво следовали за вожаками.
Четвертого августа рейхстаг выполнил свою роль выразителя воли народа. Депутаты утоляли теперь свои гражданские чувства, сотрудничая во всевозможных комиссиях. Друг перед другом хвастали патриотизмом: у одного дочь работает медицинской сестрой, у другого воюют все сыновья, даже младший, которому срок еще не пришел, записался добровольцем; третий сам появлялся в военной форме и давал всем понять, что выполняет важные поручения, связанные с обороной.
Жара партийной полемики и взаимного обличительства как будто и не бывало. Перемен, какие война вносила в жизнь столицы, старались не замечать.
Первые эшелоны раненых доставляли в Берлин победителей и храбрецов, готовых щеголять своими победами. Девицы в наколках, дочери влиятельных важных персон, рассказывали дома после дежурства, какие чудеса выносливости они наблюдают в госпиталях. Встречаясь с больными и ранеными, они проникались гордостью за немецкий народ.
Женщины социал-демократки стали преданными пособницами войны и заседали в разных общественных комитетах вместе с жопами депутатов, баронов, министров. Выходит, знатные и простые женщины проникнуты одним и тем же стремлением — помочь своему народу. Иллюзия сближения сословий поддерживалась теми, кому это было выгодно.
Еще не пришло время, когда на улицах появятся искалеченные люди. Еще матери не плакали навзрыд, и жены не потрясали кулаками, угрожая виновникам катастрофы.
Карл Либкнехт терпеливо накапливал обличающий материал. То из одной организации, то из другой доходили вести о том, что в шумихе чванного шовинизма прорываются отдельные трезвые голоса.
