— Я рассчитывал встретить здесь немцев, преданных своей родине! — закричал он высоким голосом. — Я много лет в партии и всегда защищал дело рабочего класса. Но когда вопрос стал о самозащите…
Свист и выкрики опять потрясли казарму. Депутат посмотрел на эту солдатскую ораву, безнадежно махнул рукой и спустился с возвышения.
Фельдфебели, проводившие его, вернулись в казарму; один из них подмигнул солдатам.
— Придется наказать вас, ребята: неопытны — раз, а второе — не хватает ума. А ну, все на плац!
Рота замаршировала на плацу перед казармой, выполняя, сверх положенного, упражнения в беге и ползании на животе.
Истории, подобные этой, случались не часто; однако случались. Значит, оставалось в народе горючее, способное если не разгореться пламенем, то хотя бы тлеть и слабо дымить.
Бывало, перед продовольственной лавкой женщины, разозленные ожиданием и нехваткой продуктов, начинали кричать и угрожать. Подходил шуцман и требовал, чтобы все разошлись.
— Да побыстрее, вас ждут дома дети!
— С чем я приду?! — кричала женщина, перед носом которой он строго водил своим толстым жезлом. — Вы вот, герр шуцман, стоите здесь на посту, а мой хозяин там — пиф-паф, пиф-паф!
— Каждый выполняет то, что ему предписано. А ну, расходитесь, а то приму строгие меры!
Оттолкнув женщин, он сам входил внутрь лавки, чтобы разобраться в причине задержки. Толпа женщин ждала.
Шуцман появлялся вновь и, точно перед ним дети, говорил:
— Ну, к чему было скандалить! Продукты, слава богу, есть, только продавцы не справляются — двоих забрали на прошлой неделе в армию. Ничего не поняли, а шумите! Против кого? Против лавочника! А он такой же труженик, как и вы. Ему надо делать свой оборот, а рук не хватает.
Значения этих маленьких вспышек не следовало переоценивать. Народ продолжал по-прежнему верить в победу и готов был приносить свои жертвы.
XXI
Партия социал-демократов приспосабливалась к своей новой государственной роли. Канцлер, которого социалисты прежде с трибуны рейхстага жестоко критиковали, показал себя в эти дни человеком, достойным доверия. Соображения вчерашних противников он выслушивал очень внимательно, а кое-что из их поправок включал в свои речи.
Осторожность и вдумчивость Бетман-Гольвега пришлись особенно по душе Шейдеману. Сам не скорый на решения, он сумел оценить в канцлере эту черту. Пришла пора деловой работы, а не деклараций, и следовало воздать имперскому руководителю должное.
— Германии повезло, — говорил Шейдеман коллегам. — В эти кризисные дни во главе ее стоит не господин Бюлов с его реакционным апломбом, а человек умеренный, способный считаться с другими.
Курьер рейхсканцелярии зачастил теперь к Шейдеману — то с извещением, то с приглашением. Вручая их, курьер желал господину депутату всего самого лучшего.
Иной раз, уславливаясь с кем-либо о свидании, Шейдеман со скромной деловитостью пояснял:
— Завтра никак не смогу, к сожалению. Встреча с канцлером.
Высокий, седой и почтенный Бетман-Гольвег в самом деле умел выслушивать собеседников. Условия классового мира он выполнял добросовестно и представителей социал-демократии старался приблизить к делам большой важности.
Выслушав в свою очередь его доводы, Шейдеман, или Гаазе, или Эберт говорили:
— В целом тезисы ваши приемлемы, но вот по пункту третьему нам придется занять позицию негативную.
— Какие же возражения собирается выдвинуть ваша фракция?
Чаще всего привилегия полемики предоставлялась Шейдеману.
— Сформулировать сразу трудно, но — я думаю, коллеги со мной согласятся — возражения наши будут выглядеть примерно так…
Социалисты были уверены, что позиции своей партии защищают с должным упорством. Совместная работа с правительством приводила ко все большему пониманию с той и другой стороны.
Возникла в отношениях доверительность. Так, однажды, провожая Шейдемана до дверей своего кабинета, канцлер заметил:
— Вам не кажется, что ваши левые ведут работу э-э… подрывного характера?
— Кого вы имеете в виду?
— Вы понимаете, я думаю, сами, о ком речь.
— Нет, мне, господин канцлер, не кажется.
Это прозвучало сухо и несколько даже отчужденно. Шейдеман с удовлетворением подумал, что достоинства социалиста не уронил. Мало того, он задал встречный вопрос:
— А вам, господин канцлер, известно, что полиция продолжает прежнюю линию по отношению к нашей партии? Рабочий класс несет тяжелые жертвы, работает с величайшим напряжением сил, а полиция ведет слежку, проводит обыски.
Разговор возник как будто случайно, уже на пороге кабинета. Тем не менее канцлер от объяснения не уклонился.
— Я этих действий не одобряю, господин Шейдеман. Если самоуправство имело кое-где место, я постараюсь пресечь его.
Кого имел в виду Бетман-Гольвег, заговорив о левых, Шейдеман знал, но обязанностью социалиста счел защитить депутата от нападок правительства.
Другое дело — его личное отношение к тому, что творили левые. То, что некоторые господа, считавшие себя социалистами, пытались свести на нет работу, которую проводит партия в дни войны, казалось циничным и очень вредным. Они защищают рабочих? Представляют их интересы? Это кто же — Карл Либкнехт, потомственный интеллигент, претендует на лучшее понимание классовых интересов, чем он, бывший наборщик Шейдеман? Или эта то ли полька, то ли немка Роза Люксембург?
Эти левые господа собираются тайком, вырабатывают формулы сопротивления, проникают любым путем на собрания и стараются сбить с толку рабочих.
Форштанд молчит до поры до времени. Но рано или поздно будет принужден ударить по тем, кто вставляет палки в колеса. Надо быть слепыми, чтобы не видеть, как вырос авторитет социалистов. К их голосу прислушиваются теперь не только рабочие, но и вся страна.
Так думал Филипп Шейдеман, возвращаясь от канцлера. Да, без конца так продолжаться не может. Придется однажды сказать им прямо: «Вы сами этого добивались! Вы наносили вред государству, не считаясь с тем, что оно защищает немецкий народ. Что поделаешь, господа: придется платить по счету. Если вас изолируют, пеняйте на себя!»
Они, как назло, приближали этот час сами. Донесения о том, что Карл Либкнехт держал речь то здесь, то там, поступали все чаще. Он же не мальчик, в конце концов: сорок три года и достаточный опыт политической жизни. Копает яму, в которую хотел бы свалить режим кайзера, не понимая, что это всего лишь жалкая нора.
Дома в обществе коллег Шейдеман не стеснялся в выражениях.
— Тут не мальчишество, нет: мы имеем дело с вреднейшими господами!
