Раздаются слова: «…Иди и завладей его душой и, если сможешь, поведи путем превратным за собою» — и мгновенно изменились черты лица Мефистофеля, нет никаких сомнений в том, что он завладеет душой Фауста и поведет его превратным путем.
Зрители, видя, с каким сатанинским презрением Мефистофель обращается с «ангелочками», насколько равным чувствует себя в споре с Господом Богом: «Охотно Старика встречаю я порой, хоть и держу язык, чтоб с Ним не препираться», — со все возрастающим интересом наблюдают за острым конфликтом, где силы зла вступают в открытую борьбу с силами добра за человеческую душу.
В писательской ложе находились Горький, Скиталец, Андреев. Ничто не напоминало им о том, что недавно исполнитель одной из главных ролей оперы находился в тяжелом состоянии депрессии; сейчас Федор Шаляпин был в ударе.
К этому дню готовился не только сам Федор, но и его друзья: бенефис подводил итоги художественных достижений артиста. Друзья его решили отметить праздник друга. Но как выделиться в могучем хоре поздравителей, когда будут подношения всех почитателей популярного артиста? За две недели до бенефиса Горький попросил Леонида Андреева и Степана Скитальца подготовить поздравительный адрес от имени его друзей-литераторов. Горький не мог этим заняться, потому что был настолько занят делами — «носа высморкать некогда», как шутливо писал он одному из друзей. Однако приехал в Москву, чтобы поздравить Федора Шаляпина. И среди подношений, выставленных для всеобщего обозрения, нельзя было не обратить внимания на большой ларец, сделанный в форме старинной книги. Этот ларец — от А. Пешкова. Адрес, подписанный Иваном Буниным, Максимом Горьким, Пятницким, Скитальцем, Алексиным, Телешовым, Чириковым, Андреевым и Скирмунтом, решили вручить после спектакля.
В директорской ложе — Теляковский со своими помощниками.
В царской ложе — великий князь.
В антракте только и говорили о Шаляпине.
А виновник тем временем отдыхал в своей гримуборной. Кто-то заходил, поздравлял, но это уже мало волновало Шаляпина: он нашел себя, почувствовал свой голос, вошел в роль, остальное не имело значения. Самое главное позади. «Пролог на небе» — пожалуй, лучшее место в опере Бойто — сразу поражает своей оригинальностью и необычностью. Привыкли все к «Фаусту» Гуно, где действие развивается уж очень мирно, по обычным земным законам, а тут спор с самим Господом Богом, отсюда и резкие контрасты в музыке. Это на небе, а на земле действие развивается обычным путем: прекрасная Маргарита, влюбленный Фауст, язвительный Мефистофель… «Дело пойдет», — уверенно думал Шаляпин.
Скиталец сидел рядом с Горьким, решившим не выходить во время антрактов, чтобы не привлекать внимания публики, падкой на подобного рода зрелища: только что освободившийся из ссылки писатель — такого они давно не видали…
Степан Гаврилович долго не мог прийти в себя, потрясенный игрой Шаляпина. Наконец он заговорил:
— Непостижимо, как он мог так преобразиться. Столько уверенности в нем, столько силы, а час тому назад он казался таким несчастным, таким разбитым и больным.
— Это с ним бывает, — глухо проговорил Горький. — Артист, чего ты от него хочешь, всегда так сыграет, что диву даешься.
— А я уж было начал бояться за него, когда увидел этот залитый огнями, раззолоченный зрительный зал Большого театра…
— А колоссальная золотая яма, переполненная тысячами людей, кого хочешь может смутить, но только не нашего Федора. — Горький пристально разглядывал собравшихся.
— Ты послушай, как торжественно гудит толпа, какой грозный гул мне слышится…
— Нет, Степан, это гул одобрения, теперь-то уж можно быть спокойным за Федора.
— На минуту я представил себя на его месте: а что, если он, захватив публику, не поразит ее, не даст чего-то сверхъестественного, чего она непременно ожидает от него, из-за чего, заплатив большие деньги, собралась в таком огромном количестве? С какой злобной радостью повергнет она тогда во прах своего кумира!
— Тут же растопчет, — согласился Горький.
— Признаюсь, Алексей, никакой славы не нужно, лишь бы не оказаться на его месте… Просто не выдержал бы нервной нагрузки. Глянул бы в зал, и закружилась бы голова от страха, отменил бы спектакль и без оглядки убежал из театра.
— А может, Федор в этот вечер переживает такое же состояние, но ему-то деваться некуда, жребий брошен.
В ложу вернулся Леонид Андреев. Публика рассаживалась на свои места. Горький, Скиталец и Леонид Андреев заговорили о бенефисном вечере, когда можно будет поблагодарить певца за доставленную радость, публично сказать ему то, что давно накопилось на душе.
— Хороший адрес ты написал, Леонид. С чувством и вкусом…
— Дорогой Алексей! — сказал Андреев. — Единственный человек, который мог бы написать хороший адрес Шаляпину, — это ты.
Горький, недовольный, махнул рукой:
— Ты не перебивай, Леонид… У тебя помимо прекрасного языка есть нравственная авторитетность, которой лишены мы, как оскандалившиеся в глазах правительства… Чтобы погладить мачту по головке, нужно влезть по меньшей мере на колокольню. К тому же я плохо себя чувствовал, явно был не в духе, а тут дел накопилось невпроворот…
— Да говорили, что был нездоров. — Андреев, посмотрев на Скитальца, посмеиваясь, добавил: — А тут еще одним больным прибавилось. Занемог очень странною болезнью Скиталец, он же Шкиталец, как называет его моя мать…
— Да брось ты рассказывать-то обо всяких пустяках, — грубовато перебил своего друга Степан Гаврилович.
— И сам Скиталец называет эту болезнь «трактирным переутомлением», — не обращая внимания на предупреждение друга, продолжал Андреев. — Главный ее симптом: при виде зелено-желтой вывески Скиталец испытывает зелено-желтое чувство и, хотя бы ничего в тот день не пил, — начинает пошатываться.
— Я не могу никак избавиться от посетителей, то один придет, то другой, и каждый знает, что не откажусь разделить компанию. Так вот и бываю осажден с утра до ночи праздным народом.
— Неужели нельзя отказаться от всего этого? — возмущенно спросил Горький.
— Да как же откажешься? По сердечной мягкости не могу избавиться от народа. Все идут и идут.
— Пора нам время беречь, ребятушки… Ну вот, кажется, начинается. — В голосе Горького послышались строгие нотки.
Медленно поднимался занавес. Действие начинается на земле. Во время праздничного гулянья ведут серьезный разговор Фауст и Вагнер. Народ благодарит Фауста за его бескорыстную помощь больным и бедным. Но не радует его эта благодарность: тяжелые противоречия и душевные муки давно уже не дают ему покоя: «…Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льет к земле всецело, другая вся за облака так и рванулась бы из тела…» И вот за ними «черный пес бежит по пашне», «кругами, сокращая их охваты, все ближе подбирается он к нам. И, если я не ошибаюсь, пламя за ним змеится по земле полян». Так, близко к тексту «Фауста» Гете, развиваются события на сцене. Прекрасный Собинов своим чарующим голосом заставлял слушателей поверить в происходящее на сцене, простые и будничные слова доктора Фауста приобрели неповторимую пластичность и убедительность. А уж когда вновь появился Шаляпин…
