«Восхождение» относится к жанру беллетризованных биографий. Некоторые писатели подобного рода сочинения называют историческими романами, другие — биографическими романами, сначала я обозначил жанр своего сочинения как документальное повествование, подчеркивая тем самым, что в основе моего повествования лежит документ, но теперь, спустя много лет, отношу свое сочинение к биографическим романам, потому что в повествовании большую роль играет и вымысел, и домысел.
Без этого невозможна реконструкция прошедшей жизни. Что же служило источниками этой книги о Федоре Шаляпине?
Не утихает огромный, подавляющий, можно сказать, интерес к документу. Читают мемуары, расхватывают письма в книжных магазинах, кому бы они ни принадлежали — великим композиторам, замечательным художникам или простым людям, жившим давно или недавно и удостоившимся публикации: в письмах, и мемуарах предстает всамделишный, невыдуманный мир.
Огромен и интерес к литературе, в которой возникает «образ через документ» (П. Палиевский). Но именно об этой литературе, многочисленной и разнообразной, возникает множество кривотолков.
Особые страсти кипят вокруг беллетризованной биографии и политического романа, которые просто невозможны без использования документа. Беллетризованную биографию могут отнести к разряду научной монографии, а уж после этого автора можно легко и просто подвергнуть ужасающему разгрому, а в политическом романе начинают отыскивать совпадения с мемуарными, газетными и другими источниками.
Не раз приходилось читать в журналах или слышать с высоких трибун разносные суждения о тех или иных произведениях только потому, что критики смешивают жанры. Видимо, документальная литература еще не получила своего теоретического осмысления, отсюда и возникают недоразумения в нашей литературной практике.
Возник, сложился — независимо от того, правится это кому-то или нет, — совершенно особый жанр, жанр беллетризованной биографии. Он обладает широким спектром возможностей, что доказывают десятки, сотни книг, выходящих в сериях «Жизнь замечательных людей», «Пламенные революционеры», «Жизнь в искусстве» и др., вторгается в «чистую» прозу под именем «политического романа», наконец, соединяется с другими видами словесного искусства, например под названием «роман-эссе». Об этом жанре пишутся десятки статей и выходят первые монографии (укажу хотя бы на книгу Д. Жукова «Биография биографии»), он вызывает повышенный и обостренный интерес у читателей. Это и понятно. Читателю сегодня не так уж важно, что думает писатель по тому или иному поводу. Ему гораздо важнее, как было на самом деле.
Задача у этого жанра и проста, и необыкновенно сложна: передать неповторимый облик знаменитого человека далекого или недавнего прошлого — полководца, государственного деятеля, писателя, ученого, артиста, композитора, живописца и т. д. Какими же средствами можно достичь этого?
Конечно, очень многое зависит как от индивидуальных склонностей писателя, который берется показать нам своего героя, так и от исторического материала, оставшегося в архивах, свидетельствах современников, автобиографических заметках, переписке и пр. И, скажем, когда, например, Ю. Лощиц взялся показать жизнь и деяния украинского философа XVIII века Сковороды, ему поневоле пришлось от недостатка материала пойти по пути высвечивания своего героя через других, его окружавших. Реставрация прошлого шла тут по пути создания как бы системы зеркал, отражаясь в которых перед нами возник образ пытливого ученого, бродяги-монаха, сказавшего о своем жестоком веке: «Мир ловил меня, но не поймал». И совсем иное дело — фигуры огненосного Аввакума, оставившего свое знаменитое «Житие», или генералиссимуса Суворова, о котором создана целая библиотека биографий. Здесь авторы (Д. Жуков и О. Михайлов) могли уже сочетать осторожный беллетризованный вымысел с опорой на чистый документ, порою в отступлении или подглавке, не пренебрегая и справкой, и цифрой, и прямой цитатой.
Фигуры более близкие к нам кажутся легче для изображения. Еще живы люди, знавшие ушедших от нас великих, еще не остыли строки мемуаров, еще сохранился в памяти родственников свой, очень субъективный портрет, да и голос, а порою и кинокадры создают видимость присутствия этого близкого к нам по времени замечательного человека. Но есть и свои, специфические и очень серьезные трудности при его изображении — на страницах книги, в беллетризованной биографии. Совершенно не случайно мы не имеем, к примеру, до сих пор такой книги о Г. К. Жукове, о его сподвижнике И. С. Коневе. Здесь близость замечательного человека мешает: на пути к его объемному изображению встает множество препон…
Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на просмотр все, что пишется о родном им человеке… И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось угодить его родным.
Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не «чистый» научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные красивости — какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами «чистой» художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
Ограничены и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в известных пьесах М. Шатрова о В. И. Ленине или в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели пашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
