Наверное, это займет не один вечер, и голос мой устанет, а сердце заболит от горечи воспоминаний, но я должна знать, нужна ли ему «девушка с сомнительным прошлым», «темная лошадка», как однажды назвал меня Филя.
Или пока еще перед законом нас связывает только маленький штамп в паспорте, а любовь умрет, не выдержав кошмара моей исповеди, можно разлететься в разные стороны.
Пусть решит сам, будет ли он для меня «больше всего на свете, больше, чем моя жизнь» или я уйду в небыль, растворюсь в пространстве…
Однако, поразмыслив еще, она передумала: «А, пожалуй, не все. Пусть у меня будет моя маленькая тайна от всех на свете! Я расскажу ему только то, что случилось со мной до встречи с «Козырным Тузом», иначе он не поверит мне, сочтет меня фантазеркой, засмеется: «Кобра — фантазерка! Фантастика! Куда тебя занесло, нафталиновая Кобра! Такого быть не может!»
И сразу поставит под сомненье мою искреннюю исповедь.
А разве вся моя жизнь не похожа на фантастику?
Но ведь все это было! Было же, и еще живы свидетели, хоть уходят они с каждым днем и осталось их уже совсем немного…
Год 1955 был ознаменован в Речлаге, как рассвет «эпохи позднего Реабилитанса», а уже к середине 56-го «Реабилитанc» достиг своего апогея.
Уехать с Воркуты в то время было неимоверно трудно. Поезда шли переполненные, у билетных касс скапливались длинные очереди. Освобождались послевоенные десятилетники, честно отбыв свой срок «от звонка до звонка», неказненные власовцы, бандеровцы с «детскими сроками» — 10 лет, военнопленные из немецких концлагерей, перекочевавшие с Майданеков в Воркуту, освобождался десятый пункт статьи 58-й — болтуны-политиканы, безродные космополиты и пр. пр.
Комиссии по реабилитациям работали, не покладая рук, но можно ли было быстро рассеять население такой страны, как Речлаг? На руки выдавались простые справки с фотографией, и айда — пошел!
Наверху, в самом сердце Лубянки, тоже происходили ощутимые катаклизмы — были ликвидированы Особые совещания (ОСО) и скорые на расправу, щедрые на раздачу сроков трибуналы. И само министерство ГБ было переименовано в Комитет ГБ.
Новый хозяин Комитета И.Серов, был памятен многим зечкам как один из руководителей «великого исхода» — переселения народов Прибалтики, Украины и Белоруссии в Сибирь. Еще был знаменит Серов тем, что командовал депортацией Крымских татар и народов Кавказа, а осенью 1956 года особо отличился в дни «Венгерских событий». Многонациональный ОЛП Кирпичный завод № 2 хорошо был знаком с новым председателем Комитета ГБ, хотя и заочно.
Время от времени до Нади доходили слухи о судьбах ее знакомых зечек. Вернулись в Москву, ожидая реабилитации, Таня Палагина, Наташа Лебедева, оставив Воркуте свой второй срок, «любимица генерала Деревянко» — Оля Шелобаева, без разрешения на прописку, прячась от участковых. В филармонии Сыктывкара работала Наташа Лавровская. Домой, в Ленинград, ее не пустили.
А как Надя Михайлова?
Прошло более полугода, прежде чем она собралась с духом рассказать о себе, как намеревалась. Не хотелось, для начала, портить радость, с какой ее встретил Володя. «Потом, потом, не к спеху», — говорила она себе, стараясь отдалить тяжелый разговор. О прошлом ни говорить, ни вспоминать не хотелось. Вскоре, после приезда, она получила из Москвы письмо. Варвара Игнатьевна писала: «Соседи сказали — дом вспыхнул, как спичка, да на счастье никого не поджег. Ездила в милицию, объяснялась. Оказалось, залез с заднего крыльца какой-то пьянюга, напился и дом спалил, и сам сгорел. Видно, что злодей был, там же и наган его нашли. Меня допрашивали — не мой ли?»
В конце мая Надя получила еще одно письмо, которое тут же сожгла, никому не показывая. «…ту женщину я сразу узнала, — писала тетя Варя. — Я ей сказала, что живешь ты у мужа, где-то далеко, а дома моего в Калуге давно и в помине нет, сгорел дотла и вызов из милиции показала ей, а то, вроде, она не поверила. Она твой адрес просила, я ей сказала, что адреса твоего не знаю, как ты и наказывала. Зачем он ей? На днях свекровь твоя заезжала, приглашала на дачу, я отказалась. Пожалуй, уедешь, а в квартиру заберутся и обчистят. Первый этаж — опасно».
Прочитав послание своей тетки, Надя тут же решила: медлить больше не имеет смысла и в тот же день, вечером, улучив подходящий момент, усадила Володю против себя для «серьезного» разговора. До глубокой ночи, долго и обстоятельно, стараясь не пропустить ничего, она рассказывала ему о себе.
О чем он думал в это время, ни предположить, ни угадать она не могла, да и не пыталась, слишком горячо и больно захлестнули ее воспоминания. Он не прерывал ее, только молча курил, глубоко затягиваясь, сигарету за сигаретой.
— Да! — наконец сказал он, выслушав ее. — Хорошо тебя приложили, душевно! Вот где оказалось твое второе дно! Кто бы мог подумать… Жаль, что не сказала мне об этом раньше.
— Только ты не вздумай меня жалеть! — воскликнула Надя, поймав на себе его сочувствующий взгляд.
— Да нет! Просто многое переосмыслил бы, о чем не удосужился подумать, да и относился бы к тебе иначе…
— Жалеючи, гладил по головке?
— Нет, бережнее, наверное, с пониманием. Что же ты теперь намерена делать? — после недолгой паузы, спросил он. — Мужниной женой быть не сможешь. Ты, ведь не «тонкая рябина» как заявила мне однажды… сама дуб.
— Не знаю, ума не приложу… Учиться чему-то надо будет. Что мне посоветуешь?
— Пиши! Да, да, садись и пиши, как все было, все, о чем рассказала мне, что утаила и что еще вспомнишь!
— Зачем? Чтоб снова оказаться на Воркуте? Да и кто же рискнет печатать такое?
— Об этом не думай, не ломай головы. Пока под подушкой подержишь вместо Жюля Верна и Киплинга, а там… всему свое время.
— А что? Пожалуй, можно попытаться. Попытка не убыток. А название? Как назвать мой рассказ?
— Так и назови: «История одной заключенной…»
— Но это не только история одной зечки, там были и другие, и зечки и вольняшки! О них тоже надо рассказать!
— Вот так и назови…
Очка — очень хорошо! (жаргон).
Гражоля — искажен. от гражу — красивая (литовск.).
От украинского слова почикай — подожди.
Красивая моя девушка — слова литовской песни.
Я не хочу (лит.).
