Надо сказать, все упреки в антисемитизме автор повести отвергал решительно.
Он ничего не преувеличил, не покривил против правды, честно показал кабинеты и застенки, сквозь которые прошел, и тех, кого видел… «Надо иметь в виду, что аппарат ЧК в тексте просто одно в одно списан с реальности 1920 года», — сообщает историк Немировский и иронизирует, что обидеться на повесть могли бы и русские. Диму арестовывает явный славянин «в сатиновой рубахе с расстегнутым воротом, в круглой кубанке». Чекистка Лазарева русачка — «питерская горничная из богатого дома, пошедшая в революцию». Да и распорядитель расстрелом, как будто нарочно, дабы избежать обвинений в предвзятости, — «светлоглазый с русым чубом».
«Чем же провинился злодей (тут ему уже все прошлое готовы были припомнить) Катаев? — писал Александр Нилин. — Он даже и не особенно подчеркивал — впрочем, и подчеркивал, конечно, описанием специфической внешности персонажей, — что в одесской ЧК служили люди определенной национальности. И вот на Катаева с его чекистами (в дальнейшем тоже расстрелянными) ополчились умные и тысячу раз более прогрессивные люди… Но ведь Катаев не из головы выдумал и героев, и ситуацию… Я догадываюсь, что многим свободомыслящим и достойным людям претит сама мысль, что конформист Катаев в своей прозе оказывается более протестным автором, — талант всегда смелее».
Писатель Юрий Карабчиевский вспоминал, что его чуть не выгнали из интеллигентного московского дома, когда он похвалил повесть, которая ему «очень понравилась»: «Об авторе все говорили в один голос, что он человек отвратительный. Не знаю, я с ним не был знаком, но хочется думать, что в нем… был свой страдающий и болящий центр… иначе как бы он смог ощутить и так талантливо выразить чужие страдания».
И все же… Рельефное, натуралистичное, едва ли не карикатурное изображение чернокожаных комиссаров можно было бы списать на художественную манеру Катаева, но сложно отделаться от впечатления, что внешность, речь и деяния персонажей слиты воедино (как, допустим, в «Сыне полка» у фашистов) и повесть — вербальное отражение запомнившегося ему белогвардейского плаката с «чудовищным, ярко-красным Троцким, сидящим верхом на поломанных крестах Кремля», или другого тоже созданного деникинским ОСВАГом[161] под названием «В жертву Интернационалу», на котором главные большевики (Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек, Раковский) собираются заколоть связанную женщину в кокошнике — Россию. С белогвардейского плаката и желтый часовой: женщина «умоляет впустить ее в комендатуру, но китаец стоит неподвижно, как раскрашенная статуэтка: фаянсовое лицо, черные брови, узкие змеиные глаза, рот без улыбки. Она унижается. Она плачет. Он неподвижен».
Деникинский плакат. А если копнуть чуть глубже — «Одесский листок», «Русская речь»…
Дело не только в свободе от тисков «политкорректности», когда нет запретных образов и художник вправе рисовать, как ему вздумается, хоть колченогого, хоть горбатого, равно как бело-, красно-, желто- и чернокожих.
Есть и другая сторона всей красочной жути «Вертера» — мистерия, сближающая эту прозу с «Мастером и Маргаритой» Булгакова: выпуклое и страстное воссоздание мира Священного Писания. В катаевской «иудаике» присутствуют и убивающие, и убиваемые, и избавители, и даже пророки — в повесть вплетаются стихи Мандельштама и Пастернака (вещь озаглавлена его строкой и им завершается)…
«Перед мальчиком полукругом раскинулась как настоящая черствая иудейская земля… неподвижный, бездыханный мир, написанный на полотне, населенный неподвижными, но тем не менее как бы живыми трехмерными фигурами евангельских и библейских персонажей… и надо всем этим царила гора Голгофа…»
Подосланная предложила себя Диме на Первое мая («Митя, хочешь быть моим первомайским кавалером?»): в это праздничное утро на лавочных весах некто Кейлис, «лысый пожилой еврей в старорежимном люстриновом пиджаке, педантично взвешивал первомайские пайки ржаного хлеба, нарезая его острым ножом, каждый раз опуская нож в ведро с водой, чтобы липкий хлеб лучше резался». Все не случайно, символично, торжественно, и вот уже первый вечер с обольстительницей Лазаревой оборачивается Тайной вечерей с Иудой — он и она распили «лилово-красное вино в его комнатке. Они пили его из одной кружки. Они заели его ржаным хлебом с кисловатой каштановой коркой… Это был их свадебный ужин, их первая брачная ночь».
Лазарева, конечно, тоже говорящая фамилия: воскрешение Лазаря четверодневного, «он расстрелян и вместе с тем он стоит в столовой и разговаривает со своей женой»…
Что касается вульгарных обвинений и подозрений, можно привести воспоминание писателя Анатолия Алексина: ««Все юдофобы — ничтожества», — сказал мне Катаев. Я привел в опровержение несколько отнюдь не ничтожных имен. «А сие исключение, как обычно, лишь подтверждающее правило!» — не сдался Валентин Петрович». И одновременно — преклонение перед Розановым, которого с его же подачи, как и Катаева, записывали и в «филы», и в «фобы». В любом случае Катаев автор двух произведений о родном городе «Уже написан Вертер» и «Отче наш», зачастую воспринимаемых разновекторно (характерно, что и то и другое иногда называют вершинами его прозы).
Станислав Куняев вспоминал звонок от старшего коллеги по Секретариату Московской писательской организации в 1980 году. «Валентин Петрович позвонил из Переделкина и, не найдя Феликса Кузнецова, с раздражением сорвал свою досаду на мне:
— Я не приеду на ваш Секретариат и вообще моей ноги в Московской писательской организации не будет. Кого вы там принимаете в Союз писателей? Ивана Шевцова? Ваш Секретариат войдет в историю как исключивший из своих рядов Василия Аксенова и принявший Ивана Шевцова. Так и передайте мои слова вашему шефу!»
(Замечу, Аксенов покинул союз сам, а Ивана Шевцова, автора небеспричинно считавшегося антисемитским памфлета «Тля», приняли только после того, как у него было издано семь романов. «Валентин Катаев ставил ультиматум — мол, если примут Шевцова, из союза выйду я», — в 2007-м рассказывал сам 87-летний Шевцов журналисту Олегу Кашину.)
«Я не удивился, — сообщает Куняев, — поскольку знал окружение Валюна, национальный состав сотрудников редакции «Юности» в его редакторскую бытность. Как было ему иначе откликнуться на прием в Союз писателей Ивана Шевцова? Только так… Но каково было мое изумление, когда буквально через несколько месяцев в июньском номере «Нового мира» я прочитал трагическую катаевскую повесть «Уже написан Вертер»».
В своих мемуарах Куняев приводит сбивчивое анонимное письмо, пришедшее в Московскую писательскую организацию летом 1980 года:
