В 1900 году они с мамой впервые попали в театр. На сестер большое впечатление произвела волшебница, которая поднимала палочку, говорила: «Кракс!» — и превращала детей то в кошку, то в елку. Этот трюк особенно понравился Лиле:
— Эльза, принеси мне яблоко из столовой.
— Пойди сама.
— Что?!
Лиля брала отвалившуюся завитушку от буфета, поднимала ее, подобно волшебнице, и Эльза понимала, что сейчас прозвучит: «Кракс!» — что она превратится в котенка, и — сломя голову бежала за яблоком.
— Эльза, закрой занавеску.
— Не хочу.
— Не хочешь?!
Лиля хватала завитушку, и Эльза бросалась задергивать штору.
Конец этому рабству положила мама. Видя постоянно испуганную Эльзу, она выпытала у нее, в чем дело, и Лиле здорово влетело.
В спальне их кроватки стояли рядом, и, как только гасили свет, девочки начинали шептаться — играть, сочинять роман или пьесу. Действующие лица были поделены пополам, за одну половину разговаривала Эльза, за другую — Лиля. Действовали княгини, графини, князья и бароны с красивыми фамилиями. Причем красивыми им казались Соколовы, Орловы, Синицыны. Ситуации никогда не повторялись, герои учились, болели, женились, все поголовно занимались искусством. Разнообразных искусств не хватало на всех, и одной из княгинь пришлось изумительно вышивать прямо с натуры. Девочки ссорились из-за того, что Лиля забирала себе самые эффектные фамилии и самое красивое искусство. Звучала игра так: «Тогда княгиня Оболенская надела платье из бледно-абрикосового муара, все вышитое с натуры осенними листьями, на голову она приколола венок из чайных роз и пошла на концерт, на котором должна была петь певица Тамара Валентиновна Орлова. А теперь ты говори, что было дальше».
Так они шептались несколько лет. Но однажды Лиля сказала Эльзе, что больше никогда не будет играть, — в этот день она влюбилась. Детство кончилось.
На летние каникулы они с матерью поехали за границу. Красивая, незаурядная, общительная девушка с пятнадцати лет вела счет поклонникам.
Перелистывая сегодня дневники ранних лет Лили, видно, каким она пользовалась неимоверным успехом. Этому способствовала рыжеволосая красота, живой, общительный, но независимый характер и та чувственно-эротическая привлекательность, которую она излучала помимо своей воли и которая зовется теперь сексапил.
В Бельгии ей сделал предложение студент — они разговаривали с ним о Боге и любви. Она отказала ему, не оставив надежды, и в Москве получила сусальную открытку: замок, увитый плющом, с виньеткой: «Я умираю там, где привязываюсь»… Или вот — она едет в поезде и флиртует с офицером до поздней ночи в коридоре, сидя на ящике с копчеными гусями (!), и от дальнейших поползновений кавалер отказался, лишь узнав, что Лиля еврейка, и утешал ее — мол, для женщины это не страшно. Вскоре она приезжает в Тифлис, и ее атакует молодой татарин «богатый, красивый, воспитанный в Париже. Он предлагает мне две тысячи на туалеты, чтобы я проехалась с ним по Военно-Грузинской дороге».
Мама еле успела отправить ее в Польшу, она живет у бабушки в Котовицах, и там ее родной дядя вне себя падает перед ней на колени и бурно требует (!) выйти за него замуж, уверяя, что он все уладит с бабушкой (?).
«Мама не знала со мной ни минуты покоя и не спускала с меня глаз», — вспоминала позднее Лиля Юрьевна. Ее повезли под Дрезден, где «владелец санатория — весь в шрамах от дуэлей» засыпает ее номер цветами и каждый вечер к ужину ей одной подает голубую форель. Он умоляет выйти за него замуж и, хотя женат, обещает немедленно развестись, как только она даст согласие. Схватив дочерей, Елена Юльевна срочно «бежала» домой.
Характерна запись Лили позднее, в Петербурге, когда она с приятельницей поехала в Царское Село снимать дачу. «Напротив наискосок сидит странный человек и на меня посматривает. Одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке, высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при том грязная бороденка и черные ногти. Я беззастенчиво его рассматривала, и он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза оказались ослепительно синими, и вдруг, прикрыв лицо бороденкой, фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Царского. А там моя спутница, шепнула мне, покраснев: «Это Распутин!» На вокзале ждем обратный поезд в Петербург — опять Распутин! Он сел с нами в один вагон и стал разговаривать со мной: «Кто такая, как зовут, чем занимаюсь, есть ли муж, где живу? Ты приходи ко мне обязательно, чайку попьем, ты не бойся, приводи мужа, только позвони сначала, а то ко мне народу много ходит, телефон такой-то».
Пойти к Распутину ужасно хотелось, но дело кончилось тем, что несколько дней все извозчики казались мне Распутиными».
С детских лет до глубокой старости было в ней нечто, что привлекало внимание людей с первого взгляда.
«Сын шорно-седельного фабриканта-миллионера Осип Волк, — читаем мы в ее записках, — каждый день присылал цветы, к ужасу мамы — ведь я еще была гимназистка! Он сумасшедше любил меня и хотел, чтобы я умерла, для того, чтобы умереть вслед за мной, но меня это совершенно не устраивало. Когда я пришла к ним в дом впервые, он водил меня по комнатам, как гид, приговаривая: картина такого-то, стоит столько-то, куплена там-то. Скульптура такого-то, куплена там-то, заплачено столько-то. У него была своя упряжка и лошадь звали «Мальчик». Через неделю появился О., и я прогнала Волка.
Но в начале октября я ему позвонила, и он радостно примчался. Я сказала, что вернусь к нему, если он достанет цианистого калия для моей подруги. Он так меня обожал, что содрогнулся, но принес. Я ему не объяснила, что у меня все разладилось с О. и я решила не жить. Через три дня я приняла таблетки, но меня почему-то… пронесло. И только вчера мне мама открылась — заподозрив неладное, она обыскала мой стол, нашла яд, тщательно вымыла флакон и положила туда слабительное. Вместо трагедии получился фарс».
Фарс фарсом, но какая сила воли в таком возрасте!
В 1995 году раздается у меня телефонный звонок и тихий старушечий голос, извиняясь и заикаясь, робко спрашивает, нет ли в бумагах Лили Юрьевны, или не помню ли я из ее рассказов имени одного художника, это было давно, в Мюнхене, он писал ее в виде Венеры… Это говорит его дочь, ей за восемьдесят, и она собирает крохи о своем отце, который умер совсем молодым, и вот в бумагах его она нашла имя Лили Юрьевны… И не знаю ли я…
— Венера? Стоп! Как фамилия вашего отца?
— Гарри Блюменфельд.
Боже! Из тьмы веков возникла полустертая запись, сделанная еще до первой мировой войны: «Гарри Блюменфельду было 18 лет, когда я впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакированные; брови-крылья; глаза светло-серые, мягкие и умные; выдающаяся нижняя челюсть и, как будто не свой огромный, развратный, с опущенными углами рот. Беспокойное лицо.
