каждый обречен жить в отдельном мире, который мы создаем по образу и подобию своему.
В “Расёмоне” зрителей поразила многофокусная композиция фильма. В нем представлено несколько версий преступления, ни одна из которых не является окончательной. Когда часы бьют тринадцать раз, то это еще не значит, что лишь последний раз был лишним. Жить не по лжи можно только тогда, когда твердо известно, где она. Дело не в том, что в “Расёмоне” много разных версий. Важно, что ни одна из них не дает исчерпывающе полную картину того, что было на самом деле, ибо никакого “на самом деле” не существует вовсе.
После “Расёмона” Куросава вместе с Феллини и Бергманом составили первый триумвират авторского кино, уверенно занявшего свое место в хороводе муз.
25 марта
Ко дню рождения Венеции
Мягкое время года венецианские старики пережидают в недоступных туристам щелях. Но холодными вечерами они выходят на волю, как привидения, в которых можно не верить, если не хочется. Живя в укрытии, венецианцы состарились, не заметив перемен, и носят пальто гарибальдиевского покроя. Полы его распускаются книзу широким пологом, прячущим шпагу, лучше – отравленный кинжал. Сшитый по романтической моде, этот наряд растворяется в сумерках без остатка. Чтобы этого не произошло, поверх воротника повязывается пестрый шарф. Нарушая конспирацию, он придает злоумышленникам антикварный, как всё здесь, характер. Поэтому каждому встречному приписываешь интеллигентную профессию: учитель пения, мастер скрипичных дел, реставратор географических карт.
Одну из них я как следует рассмотрел во Дворце дожей. К северу от моря, которое мы называем Каспийским, простиралась пустота, не населенная даже воображением. Карта ее называла “безжизненной Скифией”. На другом краю я нашел Калифорнию. Вокруг нее расстилалась “земля антропофагов”.
Венецианская география предложила взамен такую версию пространства, которая лишает его здравого смысла. Здесь все равно – идти вперед или назад. Куда бы ты ни шел, попадешь туда, куда собирался. Тут нельзя не заблудиться, но и заблудиться нельзя. Рано или поздно окажешься, где хотел, добравшись к цели неведомыми путями. Неизбежность успеха упраздняет целеустремленность усилий. Венеция навязывает правильный образ жизни, и ты, сдаваясь в плен, выбираешь первую попавшуюся улицу, ибо все они идут в нужном тебе направлении.
Отпустив вожжи, проще смотреть по сторонам, но ночью видно мало. Закупоренные ставнями дома безжизненны, как склады в воскресенье. Редкое жилье выдает желтый свет многоэтажных люстр из Мурано. Просачивающийся сквозь прозрачные стекла (в них здесь знают толк), он открывает взгляду заросшие книгами стены и низкий потолок, расчлененный балками, почерневшими за прошедшие века. Видно немного, но и этого хватает, чтобы отравить хозяина и занять его место. Но когда я поделился замыслом со слависткой-венецианкой, она мой план не одобрила.
– В наших руинах, – охладила она меня, – хорошо живется одним водопроводчикам: тут ведь всегда течет.
26 марта
Ко дню рождения Роберта Фроста
Больше всех в Вермонте меня интересовал один человек, но он, к сожалению, умер, и я отправился туда, где тот жил, точнее – гулял. “Тропа Фроста” – памятник поэту, который любил по ней прохаживаться, сочиняя стихи. В этом нас убеждают деревянные щиты с цитатами. Контекст предлагает природа. Познакомиться с ней помогают таблички с ботанической, но тоже поэтической номенклатурой, как то: “Прерванный папоротник”, “Папоротник, пахнущий сеном” (не врут), а также – “Береза желтая”, “Береза серая”, “Береза бумажная”.
Начавшись дорогой, вымощенной для инвалидных колясок, тропа вскоре сужается, петляет, прячется в высокой траве, ныряет в болото, смотрит на горы и замирает полянкой на холме, откуда видна ферма Фроста. До нее всего миля, но пустой и густой лес напоминает тот, с которым мы встречаемся в знаменитых стихах.
Фрост говорил с деревьями на равных, избегая, как заметил Бродский, тех аллюзий, что превращают поэтический ландшафт Старого Света в диалог с прошлым. У Фроста (несмотря на то, что он учил школьников латыни) единственная история – естественная. Природа служила ему рудником аллегорий, и сам он считал себя символистом. Одно у него значит другое, но не совсем. В зазор между тем, что говорится, и тем, что подразумевается, попадала жизнь, и он сторожил ее у корня. Метафизика, как метеорит, врезается в землю, и поэт не знает, чем закончится столкновение, ставшее стихотворением. А если знает, то он не поэт. Нельзя, говорил Фрост уже прозой, перекладывать мысли в стихи. В процессе сочинения автор, как и читатель, не должен знать, что будет в следующей строчке. Собственно, для того он и пишет, чтобы узнать. Поэзия (да и вся литература) – своего рода спорт, позволяющий болельщику следить, сумеет ли автор поднять заявленный вес. Фрост мог. Но его стихи, как и Пушкина, чью роль он, пожалуй, играет в Америке, кристально просты и непереводимы.
Зато их можно навестить в Вермонте, где они плотно приросли к Зеленым горам, сочным лугам и Русской речке.
27 марта
Ко дню рождения Квентина Тарантино
Гений – и на меньшее я не согласен – Тарантино в том, что он справился с гиперреализмом кино, утрируя и разрушая его.
Когда кинематограф был еще совсем молодым, первые мастера мечтали о том, что новое искусство вывернется из-под гнета действительности и научится ее искажать, как это было с живописью, в угоду автору и авангарду. Сегодня смешно смотреть на немые ленты с формальными изысками. Искаженные фигуры, зеркальные отражения, сумасшедшие ракурсы, привидения в дымке. Бунюэль, который первым жаловался на тягу кино к жизнеподобию, быстро отказался от формальных экспериментов с камерой. Его сюрреализм брал концепцией, восхищал абсурдом и маскировался под норму.
В определенном смысле Тарантино двигался туда же. Снятые им фильмы не отражают жизнь, а расходятся с ней – демонстративно, но незаметно. Этот парадоксальный прием не устает поражать, сколько бы раз мы ни смотрели его картины. Кажется, что на экране все по правде: люди, костюмы, пейзажи, но тут же и без всяких объяснений сцена превращается в гротеск, карикатуру, фарс.
Вот охотник за евреями, иезуит и палач полковник Ланда ведет допрос, и мы холодеем от ужаса, но вдруг он закуривает нелепую, как у Шерлока Холмса, трубку, и зритель нервно смеется от смеси эмоций. При этом автор нас честно предупреждает о своих намерениях, а мы все равно ему не верим и всерьез сопереживаем действию, хотя и знаем, что Тарантино все врет.
Так, фильм “Бесславные ублюдки” (2009) радикально сменил жанр. Батальное кино превратилось в трагедию мести, как, впрочем, и в ее комедию. Чтобы война была справедливой, жертвы должны стать безжалостными палачами, а мы – зрителями, которые им аплодируют. В этом трагикомическом повествовании он настолько расшатал наше представление о реальности, что мы уже готовы к невероятному финалу. Ведь он разворачивается в той альтернативной реальности, в которую мы постепенно погружаемся на протяжении всего фильма. Накопленные несуразные и часто комические детали всё настойчивее отдаляют нас
