– Я вас помню, – говорю ему.
– Так вы работали в Комитете по кино, – смягчился он. – Это хорошо. Будем теперь работать вместе. Но только странно, что меня с вами предварительно не познакомили. Даже не предупредили, что в моём кусте появится новый сотрудник.
Потом я узнал, что Железников, очевидно, чтобы действовать наверняка, нарушил едва ли не обязательное ритуальное действо. Обычно человек, поступающий на работу в «Литгазету», должен был пройти собеседование чуть ли не со всеми членами редколлегии, непременно – с парторгом, даже если он был беспартийным, как я, и с тем заместителем главного, который курировал тот отдел, куда он поступал.
В принципе это было пустой формальностью, потому что после этого соискатель должности отправлялся к Сырокомскому, который всё и решал.
Кстати, так же взял к себе Железников заместителем и Юру Буртина, о чём он мне позже рассказал. Причём уже после того, как приказ о его назначении был подписан, открылось (Железников божился, что он об этом не знал), что Юра был автором разгромной и едкой рецензии в «Новом мире» на какой-то роман Александра Борисовича Маковского.
Я помню эту рецензию, выставлявшую Чаковского человеком, который берётся за проблемы, недостаточно в них вникая.
И хотя Чаковский любил публично повторять о себе: «Ну, какой я писатель?», всё-таки присутствие Буртина в газете да ещё на должности заведующего отделом современной литературы, его раздражало, что он и не скрывал, мелочно придираясь к каждому Юриному слову, сказанному на редколлегии, обсуждавшей журналы.
Не знаю, Буртин ли явился причиной очень быстрого ухода Железникова из редакции (мы проработали вместе меньше месяца), или то обстоятельство, что Володя собрался выгнать доставшегося ему по наследству другого своего заместителя по критике бездарного и одиозного гонителя талантливой литературы Михаила Синельникова, но однажды Чаковский наорал на Железникова и тот, очень чувствительный к того рода вещам, немедленно подал заявление об уходе. Его уговаривал остаться Сырокомский, уговаривал наш, буртинский, отдел. Но он был непреклонен.
– И правильно сделал! – рубил Золотусский. – Такие вещи спускать нельзя.
Такие вещи Чаковскому спускали многие. Тот часто срывался на крик и, по-моему, любил публично унижать людей, если они ему это позволяли. Однажды (много позже) он повысил голос, разговаривая со мной. «В таком тоне я разговаривать с вами не буду», – сказал я, и он тотчас же заговорил обычным голосом. Я не помню, чтобы он кричал на Сырокомского. Но на Кривицкого – неоднократно. Евгений Алексеевич перенёс даже публичное оскорбление Чаковского перед всем коллективом, когда тот, распалился на редакционной «летучке»: «Ну, какой к чёрту вы заместитель? Вас давно нужно гнать из редакции поганой метлой!» Однако не выгнал.
Чаковский не был злым человеком. Но покричать любил. Помню, как однажды он зашёлся в истерике, обличая секретариат, который, по его мнению, состоит из бездельников и некомпетентных людей. Но, откричавшись, он словно забыл о нерадивых работниках и добродушно посасывал сигару, выслушивая членов редколлегии и наши сообщения о новинках в журналах.
Нынешняя «Литературная газета», возглавляемая Юрием Поляковым, любит подчёркивать, что она возрождает старые традиции, заложенные Чаковским, печатать всех литераторов, независимо от их направлений.
Но не получается это у Полякова. И не получится. Потому что смысл существования газеты Чаковского в условиях советского режима был совершенно определённым: мы были официозом секретариата Союза писателей и международного отдела ЦК, то есть нас вынуждали печатать такие стихи, как софроновские, или статьи, одобряющие внешнюю политику брежневского руководства, восхищающиеся этой политикой. Зато остальные отделы работали, смело обращаясь к интеллигенции, бичуя советскую судебную систему, советский быт, высмеивая советских чиновников разного ранга. Да и наш отдел русской литературы не только служил секретариату, но постоянно получал от него зуботычины: не того похвалили, не о том положительно написали! Традицией газеты стало печатать рядом со стихами, допустим, Владимира Фирсова (был такой слабый стихотворец, любимец комсомольского руководства страны) стихи, скажем, Давида Самойлова; давать не просто рецензию на бездарное произведение, но два мнения – положительное и отрицательное, что вряд ли радовало работников секретариата, но ставило их в двусмысленное положение: чем возмущаться, ведь есть и положительное мнение!
А что сейчас у Полякова? Для чего он печатает, как говорится, и тех и других, – графоманов рядом с людьми, отмеченными литературным даром? Чаковский действовал в совсем другой исторический период: свирепствовала цензура, свирепствовали так называемые инстанции. Он руководил газетой, учитывая это. А Поляков, который сейчас волен делать всё, что хочет? Что у него выходит из попытки примирить, как сказал однажды Есенин, белую розу с чёрной жабой? Только искажённое представление о смысле существования литературы и о её сущности.
Мне скажут, что сам Чаковский не был писателем, и я с этим соглашусь. Действительно, ленинскую и государственные премии он получал за вещи, рассчитанные на сиюминутный политический момент, на то, что они должны понравиться руководству. Больше того! Знаю, что он не писал, а надиктовывал свои романы на диктофон, после чего распечатанные куски обрабатывались разными людьми – от квалифицированных машинисток до того же Синельникова, осуществлявшего общую редакцию (почему я и предположил, что поводом для увольнения Железникова вполне могло стать его намерение избавиться от Синельникова). Это так. Но догадываюсь, что, обслуживая советскую власть, Чаковский её не любил. С каким наслаждением на тех же заседаниях редколлегии он подхватывал любые двусмысленности в адрес если не политического руководства страны (этого бы он не посмел делать), то всякого рода советских фетишей. «Да, – говорил он, невинно покуривая сигару, – надо достойно отметить юбилей основоположника социалистического реализма или, как его там? – социалистического футуризма. В общем, начинаем дискуссии о традициях Маяковского, который, доживи до тридцать седьмого, был бы, конечно расстрелян и мы бы с вами ни о каких его традициях сейчас бы и не заикались!» Он мог позволить себе рассказать антисоветский анекдот, обговаривая при этом, что рассказывает то, с чем не согласен.
Да что там анекдот! В самый разгар травли Солженицына он ошарашил Лесючевского, председателя правления издательства «Советский писатель», который громко возмущался тем, что секретариату приходится нянчиться с этим махровым антисоветчиком.
