Ведь не раз рассказывали ему, что и в Мариинском театре бывали случаи, когда солисты отставали от оркестра, и Направнику приходилось останавливать оркестр и заставлять солиста начинать сначала, а потом, в перерыве, под лестницей, где он любил отдыхать, распекал виновника.
Среди артисток Мариинского театра Федор Шаляпин выделял и Валентину Кузу, всего лишь год назад дебютировавшую на столичной сцене, но сразу завоевавшую популярность благодаря своему прекрасному драматическому сопрано, способному свободно справляться с любыми трудностями сложнейших партий, и могучему сценическому темпераменту, создававшему живых людей на сцене, полных жизненных противоречий и сложностей душевных переживаний. Но неужели Направник не замечал во время исполнения ею Юдифи и Брунгильды нечеткости и неясности в произнесении некоторых музыкальных фраз? А порой и в интонации были неверные акценты, что приводило к разрушению уже созданного ею образа.
Да, ее исполнение музыкально и выразительно, оно подчиняет и увлекает, но ведь артист должен исполнять то, что задумал композитор. Сколько раз Шаляпин, сверяя клавир с исполнением на сцене, вылавливал большие расхождения между исполнением и тем, что создал композитор. Особенно большие споры возникали у него с Труффи, капельмейстером Панаевского театра. Но и здесь, в Мариинском, он не раз замечал, что артист обращает внимание только на ноты, заботится только о звуке своего голоса, совершенно не обращая внимания на эмоциональность и выразительность исполнения, на драматическую игру, на многообразие музыкальных средств психологического изображения каждого из своих персонажей. Даже незначительной музыкальной фразой можно передать характер человека. И Шаляпин вспомнил своего учителя Дмитрия Андреевича Усатова, который не раз собирал своих учеников в Тифлисе и, играя на фортепьяно, объяснял, что значит научиться звуком изображать ту или иную музыкальную ситуацию, как передать душевное состояние персонажа, дать правдивую для данного чувства интонацию. Дело не только в умении держать ноту, большое значение для певца имеет его способность окрашивать свой голос в соответствующую краску. Любовь, ненависть, разочарование, гордость, лукавство, кокетство — сколько различных чувств, сколько меняющихся настроений даже в одной партии, уж не говоря о различных операх! Спасибо Усатову!
И, перебирая в памяти все услышанное в Мариинском театре, Шаляпин приходил в замешательство, не зная, какой же путь правильный. А тут что ни артист, то свой путь… И каждому солисту обеспечены шумные аплодисменты, бесконечные вызовы, выкрикивание обожаемого имени… Странные чувства возникали у Шаляпина, когда он слушал Михаила Дмитриевича Васильева и Михаила Ивановича Михайлова, обладавших прекрасными драматическими тенорами, легко бравшими предельные ноты верхнего регистра ля и си. Но, исполнив свою партию, они не знали, что делать на сцене, скучали, ничем не выражая своего присутствия, ни одного характерного жеста или движения. Наступало время, и они снова поражали красивым звучанием, лишенным, однако, каких-либо оттенков выразительности, и замирали, ничуть не заботясь о драматической стороне своей роли. А потому все эти Ромео, Хозе, Фаусты, Раули, Герцоги походили один на другого. Но это ничуть не смущало публику, с восторгом смаковавшую превосходное пианиссимо на каком-нибудь верхнем си или верхнем до. И более опытные ученики Усатова тоже заверяли Шаляпина, что голосом, звуком певцы должны услаждать публику, для того, дескать, и существует опера.
Что ж, голос у него есть, все об этом говорят, все восхищаются его кантиленой. Стоит ли беспокоиться о предстоящем прослушивании? Возьмут, не так уж много у них басов… А вот у Фигнера нет особых голосовых данных, но успех его гораздо больше, чем у Васильева или Михайлова… Может, та же публика сегодня будет восторженно аплодировать Николаю Фигнеру, способному создавать психологически разнообразные типы людей, жить жизнью своих персонажей, влюбляться по-настоящему и ненавидеть, как в живой жизни? Э, нет… Сегодня придет другая публика, более современная, что ли, способная сопереживать тому, что будет показано со сцены. Но что такое играть в опере?
Федор Шаляпин вышел в холл. На стене висела афиша сегодняшнего спектакля. Он посмотрел программу «Гугенотов» Мейербера: Валентина — Медея Фигнер, Рауль — Фигнер, королева Маргарита — Мравина, Невер — Яковлев, Сен-Бри — Стравинский, Марсель — Корякин… Лучшие силы Мариинского театра, любимцы публики, значит, сегодня спектакль затянется далеко за полночь: вызовам не будет конца…
Федор прошел в уборную Корякина, с которым близко сошелся после памятного вечера у Тертия Филиппова. Михаил Михайлович обрадовался при виде молодого друга:
— А-а, заходи, заходи, я пришел пораньше. Сегодня ответственный день, нужно подготовиться к спектаклю, говорят, будет кто-то из царской фамилии. Уже и Фигнеры приехали, а это с ними бывает нечасто…
Михаил Михайлович Корякин вовсе не был похож на артиста, скорее на профессора университета или на преуспевающего врача. Длинные, зачесанные назад волосы, борода лопатой, золотые очки, черная пиджачная пара и умеренная полнота — все это придавало Корякину солидный, ученый вид. И действительно, как узнал Шаляпин, Михаил Михайлович учился на медицинском факультете Московского университета, но параллельно поступил в консерваторию.
Тяга к искусству победила, и Корякин был принят в Мариинский как раз тогда, когда сошел со сцены знаменитый бас профундо Васильев Первый. Корякин, обладавший таким же фундаментальным басом, вскоре заменил его во всех партиях. Шаляпин слушал Корякина, который иной раз издавал звуки, способные заглушить и сирену океанского парохода, и всегда поражался мощи его голоса. А в доме Филиппова дрожали стекла, когда там пел Корякин, это Шаляпин сам слышал. И откуда берутся такие голоса? Его тоже называют мощным голосищем, но куда ему до Корякина… Большой диапазон, красивый тембр и поражающая мощь голоса, который лился свободно и широко, — все это сделало Корякина незаменимым Иваном Сусаниным, Кончаком, Светозаром в «Руслане и Людмиле», Рамфисом в «Аиде», Ильей во «Вражьей силе», Архипом в «Дубровском». В этих партиях поражала густота и необычайная сила звука, не исчезавшая на нижних нотах, а скорее, напротив, приобретавшая особую красочность и звучность, особую полноту и легкость.
Федор Шаляпин смотрел на Михаила Михайловича, который сидел за своим гримировальным столиком. «Нет, это не Марсель, — подумал Шаляпин, глядя на Корякина, — а все тот же добрейший Михаил Михайлович, тот же нос картошкой, простодушные глаза, те же зачесанные назад волосы… Ничего не изменилось в его облике, даже борода лопатой так и осталась… А ведь играет он человека совсем другого типа, француза шестнадцатого века. Так что же значит играть на оперной сцене? Ведь Михаил Михайлович — один из лучших солистов Мариинского театра…»
