И перед Шаляпиным возникла вся эта сцена… Стравинский всегда был хорош, и в роли Мефистофеля, и Фарлафа, и Ивана Сусанина, но здесь он был просто великолепен. Высокий, прямой, в черном костюме, в высоких сапогах со шпорами, с длинной шпагой. Беспощадно суровые глаза, резкое, волевое лицо, бородка клином и коротко остриженные волосы, скупые, продуманные жесты, манера кланяться, ходить, смотреть — все выдавало в нем характер властный, привыкший повелевать… С какой силой он произнес фразу: «У Карла есть враги…» — всего четыре слова, а все бинокли устремились туда, на левую сторону сцены, где он сидел на небольшом диване. А рядом с ним его зять Невер с Валентиной, посредине сцены, полукругом, расположились его преданные друзья, готовые идти за ним хоть в огонь и в воду… Он-то был уверен, что и граф Невер пойдет с ним убивать безоружных гугенотов. Он так был уверен в себе… Отметает все сомнения, когда один из его приближенных спрашивает: «Но кто убивать их повелел?» Наивный вопрос младенца. «Бог», — беспощадно отвечает Сен-Бри. «А кто же их убьет?» — последовал новый вопрос. И столь же сурово и бескомпромиссно ответил Сен-Бри: «Мы»…
Да, суров и беспощаден Стравинский в этой роли… Уверенностью дышит каждая его фраза, волю Бога осуществляют Сен-Бри и его приспешники. Только католики — подлинные слуги Бога, все же другие должны погибнуть… Но тут произошло замешательство: Невер не согласен убивать сонных и безоружных, он готов с ними сразиться в поединке. Нет, он ломает шпагу… Как великолепно это делает Яковлев, как он красив в своих жестах, позах… «Вот бы мне так научиться двигаться по сцене, как Стравинский и Яковлев…» И в этот момент гнев судорогами проходит по лицу Стравинского. Как может зять идти против всесильного тестя? Незамедлительно следуют три властных удара в ладоши, появляется стража. Невер арестован. Сен-Бри отдает приказ за приказом — все должны четко знать, что делать в эту ночь… «Наконец с Оксерруа раздается звон… тогда для гугенотов настанет страшный час…» — произносит Шаляпин заключительную фразу этих наставлений, и самому становится жутко, так ясно представил себе последовавшее в эту ночь, если такие, как Сен-Бри — Стравинский, руководили избиением гугенотов. Поразительно, как он умеет произносить каждое слово, столько выразительности и экспрессии несет его богатая интонация!.. И вот сцена опустела, вроде бы все кончилось… Но нет, он по-прежнему играет, играет выразительно в своем молчании… С каким чувством правоты и достоинства склоняется он перед патером, обнажает шпагу и протягивает ее для благословения, смиренно целует ее, гордо вкладывает в ножны и, полный достоинства, удаляется исполнить свой долг. Вроде бы роль и невелика, во втором и третьем акте Сен-Бри произносит всего лишь несколько фраз, но вот здесь, в четвертом акте, эта сцена выдвигает его в число главных действующих лиц. И следующая сцена даже чуть-чуть проигрывает, хотя в ней действуют Рауль и Валентина, выясняя свои любовные отношения. Уж слишком велико впечатление от игры Стравинского. Пожалуй, не менее прекрасна игра Николая Фигнера и Медеи, полна такой же обдуманной экспрессии и выразительности, полна огненного темперамента и страсти. Как хорошо бы вместе с ними играть и петь на сцене Мариинского театра… Ах, мечты, мечты!.. Сбудутся ли?..
Федор Шаляпин замерз, пока добрался до Охты. Всю ночь проворочался на узкой жесткой постели, долго не мог заснуть, не понимая, что же такое с ним приключилось. Обычно, лишь только он добирался до подушки, тут же погружался в глубокий сон с приятными сновидениями. А тут… В памяти возникла еще одна картина, студент Василий читал стихи Пушкина, читал хорошо, проникновенно… Где-то у него был томик Пушкина. Федор встал, зажег коптилку, отыскал среди валявшихся на стуле клавиров тоненький томик, быстро отыскал запомнившееся стихотворение.
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Федор и не заметил, как последние слова стихотворения он произнес вслух… Очнулся от очарования, навеянного правдой этих стихов, точно передающих и его собственное душевное состояние, и снова повторил: «…И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»
За тонкой стенкой кто-то завозился, а потом громко стукнул ему в перегородку, дескать, кончай свои ночные безобразия… Ну вот, так всегда, только он что-нибудь начнет говорить, как тут же раздается стук, а то орать начнут… Нет, пора начинать нормальную жизнь, а то ведь нет и пианино, и в полный голос не споешь… А мурлыканьем себе под нос ничего не добьешься. Через несколько дней все решится…
С этими мыслями, в которых больше было горьких опасений, чем радужных надежд, и заснул Федор Шаляпин накануне больших перемен в своей жизни.
Глава десятая
Артист императорских театров
Пришла весна. Но холодно и ветрено было в тот вечер. Среди спешившей по Невскому толпы людей резко выделялся молодой высокий человек, одетый в простую, развевающуюся на быстром ходу поддевку. Плотно закутанная толстым вязаным шарфом шея, низко нахлобученная до самых глаз живописная шапка да порыжевшие от времени сапоги — все это обращало на себя внимание нарядной толпы, обычно прогуливавшейся по Невскому в этот вечерний час.
В ресторане Лейнера ласково встретил его швейцар:
— Проходи, Феденька. Что-то тебя давно не было…
— Болел, Архип Иваныч. Привязалась инфлюэнца. Неделю провалялся в постели.
Федор снял поддевку и оказался в простой русской рубашке, плотно облегавшей его мощное тело. На шее был повязан широкий бант-галстук. Он внимательно оглядел столики и, заметив дирижера Труффи с друзьями из Панаевского театра, двинулся к ним.
Иосиф Антонович тоже увидел Шаляпина и знаком подозвал его.
— Ну что, — сказал Труффи, когда Федор подошел и поздоровался со всеми, — как тебя приняли в Мариинском театре? Когда твои дебюты?
— Мы все придем тебя послушать, — вставил реплику Николай Павлович Миллер, возглавлявший оперное товарищество в Панаевском театре. — Хоть и подвел ты нас, бросив в середине сезона, но мы на тебя, Феденька, не сердимся. Большому кораблю, как говорится, и большое плаванье…
