– Да уж, сударыня, не скажут по-русски «бог помочь», а уж непременно – «бон жур». – Голос у него был негромкий, глуховатый – пусть другие напрягают уши, и говорил он неторопливо – пусть другие запасутся терпением.
– Но зачем, зачем! – пылко восклицала Голицына. – Зачем переносить наш благоустроенный дом с рбдной плодоносной почвы на французскую бесплодную? – Она подлила масло в огонь.
Шишков строже выпрямил фигуру и, подняв кверху персты, принялся проповедовать:
– Российский язык начало и корни имеет в древнем славянском языке. А у нас что? Взяли французское слово influencer и перевели: влиять. Да зачем нам влиять, когда есть слово наитствовать? Вот оно – слово! Дух святой найдя на тя… – Шишков протянул руку вперед. – Дух святой… сохрани душу мою от наитствования страстей… Вот они – слова! Так зачем нам французский?
Пушкин слушал Шишкова. Но нельзя же русский язык свести к славянскому, а русскую литературу нельзя же свести к духовным книгам. Кроме того, у Шишкова разыскания в языке вели к мракобесию: он слово раб считал хорошим, оно происходило от русского работать, и слово цензура считал хорошим, оно происходит от русского ценит ь…
К Голицыной, как это бывало с ней, пришло ясновидение. Она принялась кликушествовать и прорицать. Она запрокинула голову, ее волосы темными волнами омыли плечи, она подняла в воздух руки, пальцы которых унизаны были драгоценностями, и, как жрица, предалась заклинаниям.
– Русь, Русь… – Голос ее изменился, став глуше. – Надругался Петр над тобой. Вовсе не сын он царя Алексея, а подкидыш лекаря-немца… Антихрист он!..
В других устах все это звучало бы смешно. Но Голицына – о, что за оригинальная, необыкновенная женщина! Она была противницей реформ Петра, сторонницей самобытной русской старины, противницей Европы, антиконституционисткой, монархисткой – даже больше монархисткой, чем сам монарх.
– Зачем Петр основал Петербург? – заклинала она. – Зачем брил бороды? Зачем надел немецкие платья? Зачем не сохранил за сохой тех, кого погубил на шведской войне? Зачем из колоколов лил пушки?
– Что значит старинное славянское слово д о-б а? – вопрошал Шишков. – Забыли мы, какой заключает оно просторный смысл: надобно, снадобье, удобно, преподобие, доблесть…
– Русь, Русь… – вещала Голицына. Глаза она возвела к потолку. – Вижу тебя, святая Русь! Ты обширна, ты плодородна, и не нужны тебе чужеземные образцы… Так пресеки же адские надежды разрушить твои нравы…
– Ширь – око, – говорил Шишков. – Высь – око, глубь – око…
Иностранец не отводил теперь от глаз лорнетку в черепаховой оправе. Наконец он сказал:
– Mais montrez nous done vos Slaves![27] Ради этого он и пришел в русский салон. Голицына сделала рукой знак, открылась дверь, и у порога остановилась дворовая девушка – румяная, с припухшими, даже запекшимися, яркими губами, с синими, как васильки, глазами и мягкими русыми волосами: на ней был богато расшитый сарафан, красная шерстяная понева, а на голове – высокое сооружение из лент и раскрашенного картона: повязь.
Вслед за ней вошел парень – в рубахе, в пестряди-новых портах, так обстриженный под гребенку, что голова его сделалась круглой.
– Bravo, c'est magnifique, enfin voila de vrais russes![28] – Иностранец захлопал в ладоши.
Что-то неприятное было во всей этой сцене. Может быть, оттого, что вместе с национальным русским платьем демонстрировалось рабство? Но всем было известно, что и сама Голицына в двенадцатом году явилась на бал в русском сарафане, с диадемой и лавровыми листьями в волосах. Да и сейчас она отвергала модные шляпки a l'anglaise и непременно носила шляпки a la russe – с высокой тульей и маленькими полями.
Прозрение и пророчество возобновились с новой силой.
– Пора нам взяться за ум, – сказал старый адмирал, и густые его брови грозно сошлись. – Пора сотворить молитву и, плюнув, сказать Европе: сгинь ты, дьявольское наваждение!.. Ступай в ад и восвояси, а Русь останется Русью… У нас – лучше! У нас – благочестие: гостеприимство, родство, целомудрие, кротость…
– Порча, порча из Европы! – вещала Голицына. – Мы их – оружием, они нас – газетами, журналами, книгами… Защитись, защитись, Русь…
И все же глубокий этот патриотизм, хотя и выражался смешно, был понятен Пушкину и глубоко волновал его. Пусть они впадают в крайность, желая полной самобытности России. Сам он думал и верил, что Россия пойдет общим для Европы путем; но пусть при этом она сохранит свою самобытность!..
Отдыхая от пророчеств, Голицына сделала знак гостям собраться к ней поближе, развернула лист и, прочитала вслух – голосом, который опять стал мягким и звучным, – поднесенные ей Пушкиным стихи.
Краев чужих неопытный любитель
И своего всегдашний обвинитель
Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно свободной?
Где женщина – не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Блистательный, веселый, просвещенный?
С кем можно быть не хладным, не пустым?
Отечество почти я ненавидел –
Но я вчера Голицыну увидел
И примирен с отечеством моим.
К месту прозвучало это стихотворение!
– Прекрасно, – восхитилась Голицына.
У молодого поэта в глазах мешались смех и грусть, и за ними угадывалось что-то еще – таинственное, сложное, что нельзя было сразу определить.
– Ты малый хороший… – одобрила его Голицына.
Шишков расхаживал по гостиной, по своей привычке собирая на свечах оттаявшие капли воска.
– Дайте-ка мне, княгиня, ваш альбом, – потребовал он.
Альбом у Голицыной был большой и толстый, с плотными листами, в кожаном переплете, с металлической застежкой и замочком.
Неторопливо листая тяжелые страницы, Шишков недовольно морщился, а потом написал крупным полууставом:
Без белил ты, девка, бела, Без румян ты, девка, ала, Ты честь-хвала отцу-матери, Сухота сердцу молодецкому.
– Вот стихи! – воскликнул он, торжествуя. И в глазах его зажегся огонек почти сумасшествия.
– Спасибо вам, Александр Семенович, – восхитилась Голицына. – Спасибо за русские стихи.
Было около трех часов. Позвали к столу.
Принес я меч окровавленный,
Кораллы, злато и жемчуг;
Пред нею страстью упоенный,
Безмолвным роем окруженный
Ее завистливых подруг,
Стоял я пленником послушным;
Но дева скрылась от меня,
Промолвив с видом равнодушным:
«Герой, я не люблю тебя!»
За окнами насыпало много снега, в комнате было светло.
