На командном пункте инспектирующий офицер спросил, действительно ли я самый молодой кадет в батальоне, и после моего утвердительного ответа он сказал, что хотел бы посмотреть, как я стреляю. То, как это было сказано, и добрая улыбка, сопровождавшая его слова, вселили в меня чувство, что среди всех этих офицеров и инструкторов, стоявших вокруг, он был единственным, кто понимал, как одиноко и как неуютно должен себя чувствовать маленький мальчик, вдруг вынужденный показывать свое умение перед большим и внушительным собранием.
У карабина «Мартини-450», которым были вооружены кадеты, была самая сильная, по сравнению с любым другим мелкокалиберным стрелковым оружием, отдача, и курс стрелковой подготовки, который я недавно прошел, сделал мои неокрепшие плечи болезненными и уязвимыми. Сознание, что на плечо обрушатся новые удары, только усилило мою нервозность. Однако мне предстояло пройти через это и пострадать за то, что я оказался самым младшим из кадетов. Поэтому по команде старшины я лег, взял один из пяти предназначавшихся для меня патронов, зарядил карабин и, осторожно уперев его в плечо, выбрал цель и нажал на курок. Но приятный звон листа железа не донесся до моего напряженного слуха. Только тупой, приглушенный звук, а затем спокойный голос произнес: «Отлично, старшина, а теперь я попробую сам». И инспектирующий офицер в безукоризненно чистой форме подошел и лег рядом со мной на промасленный драгет.[13] «Позвольте мне взглянуть на ваш карабин», — сказал он и, когда я протянул ему карабин, твердой рукой установил мушку на двухстах ярдах — деталь, которую я совершенно упустил из виду. Затем карабин был передан мне с предписанием не спешить, и после каждого из следующих четырех выстрелов со стороны мишени доносился желанный звон. Похлопав меня по плечу, офицер поднялся на ноги и спросил, сколько очков я выбил, и после ответа, что десять из двадцати возможных, считая первый промах, сказал: «Молодец! Очень хорошая стрельба». И повернулся к другим офицерам и инструкторам. Я же, окрыленный, отправился обратно к моим товарищам. Но радость длилась недолго, поскольку меня встретили возгласы: «Паршивый мазила», «Опозорил команду», «Я бы сделал лучше с закрытыми глазами», «Сопляк, где твоя первая пуля? Пойди поищи ее у той мишени, установленной на ста ярдах». Таковы уж все мальчишки. Они просто говорили вслух то, что было у них на уме, не думая, что это жестоко.
Инспектирующий офицер, поддержавший меня в тот день на стрельбище Сука-Тал, позднее стал национальным героем и закончил карьеру как фельдмаршал Эрл Робертс. Когда я подвергался искушению (а это случалось много раз) поторопиться с выстрелом или поспешить с решением, воспоминание о том спокойном голосе, советовавшем мне не торопиться, удерживало меня от непродуманного шага, и я всегда буду благодарен за совет этому великому солдату.
Старшина, в течение многих лет железной рукой руководивший волонтерами Найни-Тала, был невысокого роста и толстый, с бычьей шеей и золотым сердцем. После нашей последней в том семестре муштровки на плацу он спросил меня, не хочу ли я получить винтовку. Удивление и восторг лишили меня дара речи, однако ответа не требовалось, и он продолжил: «Зайдите ко мне, прежде чем уедете на каникулы, и я выдам вам служебную винтовку и все снаряжение, какое пожелаете, при условии, что будете содержать оружие в чистоте и вернете отстрелянные гильзы».
Вот потому-то той зимой я приехал в Каладхунги вооруженный и не зная забот о боеприпасах. Винтовка, которую добрый старшина выбрал для меня, была хорошо пристрелянной, и хотя 450-й калибр, возможно, не лучший для мальчика, она мне хорошо послужила. Лук со стрелами позволял мне заходить в джунгли дальше, чем это позволяла рогатка, шомпольное ружье давало мне возможность проникать еще дальше; теперь же, когда у меня появилась винтовка, джунгли были открыты для меня, чтобы бродить там, где мне заблагорассудится.
Страх обостряет чувства животных, держа их начеку, придавая остроту радостям жизни; страх может играть ту же роль и для человека. Страх научил меня бесшумно передвигаться, взбираться на деревья, улавливать источники звуков; и теперь, чтобы проникать в самые укромные уголки джунглей и разгадывать новые тайны природы, было важно в равной степени научиться пользоваться глазами и ружьем.
У человека угол зрения — 180 градусов, когда же находишься в джунглях, где возможна встреча с любыми формами жизни, включая ядовитых змей и раненых животных, необходимо тренировать свои глаза, чтобы научиться видеть и за пределами поля зрения. Легко заметить движение прямо впереди себя и отреагировать на него, но на границе поля зрения очертания всегда нечеткие, смутные. Именно эти неясные, неотчетливые движения и представляют наибольшую опасность, их-то и следует остерегаться. Никто в джунглях не бывает намеренно агрессивен, но обстоятельства могут заставить некоторых существ напасть на вас, и, чтобы быть готовым к подобного рода случайностям, глаз должен быть тренирован. Однажды стремительные движения раздвоенного языка кобры в дупле дерева, а в другой раз движения кончика хвоста раненого леопарда, лежащего за кустом, вовремя предупредили меня, что кобра собирается нападать, а леопард прыгнуть. В обоих случаях я смотрел прямо перед собой, а эти движения происходили на самом краю моего поля зрения.
Шомпольное ружье научило меня экономить боеприпасы, и теперь, когда у меня была винтовка, я решил, что слишком расточительно практиковаться в стрельбе по неподвижным мишеням, поэтому я стрелял кустарниковых кур и павлинов и могу припомнить только один случай, когда птица была непригодна для обеда. Я никогда не жалел потраченного времени или усилий, когда подкрадываешься к птице или прицеливаешься, и, достигнув достаточной точности при стрельбе из винтовки, чтобы направить тяжелую пулю туда, куда задумал, я стал уверенно охотиться в тех уголках джунглей, в которые до этого боялся вторгаться.
Один из этих уголков, известный в семье как «Лесная ферма», представлял собой компактный участок деревьев и кустарников длиной в несколько миль, где, говорили, «кишат» кустарниковые куры и тигры. Что касается кур, это не было преувеличением — нигде я не видел этих птиц в таком количестве, как тогда на «Лесной ферме». Часть дороги Кота-Каладхунги проходила через «Лесную ферму», и, как рассказывал мне через несколько лет старый почтальон, именно на этой дороге он видел следы когтей Повальгарского холостяка.
Я обходил «Лесную ферму» во времена лука и дробовика, но так было до тех пор, пока я не вооружился винтовкой 450-го калибра, что позволило мне набраться достаточно храбрости и раскрыть секреты этих густых джунглей, заросших подлеском. Через джунгли тянулось глубокое и узкое ущелье. Идя как-то вечером по ущелью с намерением подстрелить на обед птицу или же дикую свинью для наших крестьян, среди шороха сухих листьев в джунглях я различил царапанье кустарниковой курицы, донесшееся справа. Взобравшись на торчащий среди ущелья большой камень, я присел и, осторожно приподняв голову над краем, увидел около двадцати или тридцати кормящихся кур, которые двигались ко мне, возглавляемые старым петухом в полном оперении. Выбрав петуха как мишень, я ждал, держа палец на спусковом крючке, пока его голова не окажется на одной линии с деревом (я никогда не стрелял в птицу, не будучи твердо убежден в том, что пуля не пролетит мимо цели), когда слева услышал шаги крупного зверя и, повернув голову, увидел большого леопарда, спускавшегося по склону холма в мою сторону. Дорога на Кота пролегала здесь через холм, на двести ярдов возвышавшийся надо мной, и было совершенно ясно, что леопард испугался чего-то на дороге и теперь стремительно мчался в поисках какого-либо укрытия. Куры тоже увидели его, и, как только они взлетели, громко хлопая крыльями, я развернулся на камне, чтобы оказаться к леопарду лицом. Не заметив во всеобщем переполохе моего движения, зверь несся прямо на меня. Оказавшись совсем рядом, он замедлил бег и направился к дальнему от меня краю ущелья.
