Покойники были куда безопасней, чем живые преподаватели. Весь конец сороковых за так называемой моралью следили не меньше, чем за «политической грамотностью». А недостаток что того, что другого карался всеми комитетами, от курсового комсомольского до «госбезопасного», не минуя партийный и профсоюзный!
Простые свободные отношения, (уж не говоря о групповых играх) именовались «моральным разложением». Только что в тюрьму за это нельзя было угодить, а так все политические удовольствия – пожалуйте бриться! Из института, например, вылететь было за «незаконную связь» очень просто.
Так что пусть лучше уж трупы запертые в холодильных ящиках будут свидетелями этого незаконного и даже скажем, антигосударственного траханья (тогда этого слова не было, а говорили, кстати, «трен» или «баранство»)! Трупы уж точно ни на кого не настучат! Как говорил не то Джон Сильвер, не то Билли Бонс, «мертвые не кусаются». Но в СССР в послевоенные годы было куда важней, что они доносов не пишут.
В память об отце меня часто приглашали в Ленинградский Дом Кино на просмотры и утренники, предназначенные для детей работников «Ленфильма». Особенно было мне интересно, когда на закрытом просмотре год спустя после окончания войны показали «Профессора Мамлока» – лучший из фильмов, в каких работал мой отец. Этот фильм, как я уже говорил, получил какую-то премию, а менее года спустя был запрещён из-за внезапной дружбы «Вождя с Фюрером». Фильм смотрелся после войны чуть ли не как хроникальный. Правда на широкий экран он уже не вышел, поскольку герой его, знаменитый хирург проф. Мамлок (его играл актёр Межинский) был по роли еврей и фильм был заострён не только на антифашизме, но и на теме антисемитизма в предвоенной Германии. А тут как раз в начале 1946 года в СССР начиналась новая, самая крупная за всю советскую историю волна государственного антисемитизма, отлившаяся, как известно в форму «борьбы с безродными космополитами» и завершившаяся «делом врачей». Так что «Мамлоку» опять не повезло.
Нам показывали и старого немого «Багдадского вора» с Дугласом Фербенксом, и какие-то картины с Мэри Пикфорд, и первые короткие скетчи Макса Линдера, и Чаплина, и самые старые русские картины, например, «Процесс о трех миллионах» и «Аэлиту» – блистательны комедии раннего советского кино с неизменными Кторовым и Ильинским.
Увидев крупную и красивую Юлию Солнцеву в «Аэлите», я вспомнил, как однажды давным-давно она была у нас в гостях со своим мужем А. Довженко. Мне было тогда четыре года, я вскарабкался к ней на колени и никак не хотел слезть, меня оторвали от нее со скандалом.
А Довженко с насмешившим меня тогда украинским акцентом сказал отцу: «Ну, знаешь, Пава, в таком возрасте – и не слазить с чужой жены – это уж слишком!». Все расхохотались, а я, естественно, так и не понял, почему. И вот теперь, в семнадцать лет, глядя на старый с искорками фильм, я в Солнцеву-Аэлиту действительно влюбился, но мне после той младенческой встречи так никогда и не довелось с ней больше увидеться.
Мог я посещать и разнообразные кружки при Доме Кино. Я выбрал кукольный театр и бальные танцы.
Кукольным театром руководила Наталья Николаевна Константиновская, знаменитый кукольный мастер, работавшая для всех питерских кукольных театров. [21] Она учила нас и лепить головы, и шить, и расписывать лица. Куклы имеют свою специфику, так что занятия по лепке голов слабо совпадали с «классическими» уроками скульптуры у меня в училище.
Естественно, мы не только делали кукол – мы еще и играли в разных сказочных спектаклях. Особенно блистал Игорь Клеменков, которого режиссер Кошеверова вскоре взяла на роль пажа при фее в знаменитом фильме «Золушка». Все, видевшие фильм, помнят ставшую поговоркой фразу: «Я не волшебник, я ещё только учусь».
А с дочерью Натальи Николаевны Ганной я танцевал в «бальном» кружке.
В начале шестидесятых я опять встретился с Ганной – на этот раз на питерском телевидении. Ганна работала там редактором детских передач. Я до сих пор считаю, что она была одним из лучших редакторов вообще – почти не прикасалась к тексту, не вламывалась в стиль автора, а ведь в то время большинство редакторов тексты изрядно корежили.
Из танцев мне больше всего нравилась мазурка. Танец, в котором от дамы мало что зависит. Нас было около двадцати пар, и к сожалению, мне ни разу не доводилось быть в первой паре. Мне не хватало тонкого мастерства движений. Иногда меня ставили во вторую пару, а чаще в третью, первым же был неизменно Андрей Пунин, ахматовский свойственник, ставший потом тоже историком архитектуры, автор замечательной книги о петербургских мостах.
Назвался груздем. Тут и поклоны, и старинные манеры. Не просто танец, а еще и антураж пушкинских времён. Всем нам это очень нравилось. И до чего же забавно было перескакивать из этого игрушечного мира в тогдашний «уличный», и обратно.
Такая вот двойственность: тут мазурка да гавот, поклоны «дамам», хорошие манеры – не дай бог прикоснуться как не надо – а в ЦПКО на танцплощадке, чуть покрутившись с «дамой», шли с ней в обнимку в ближайшие кусты. Все было быстро и просто. Для красоты и в то же время для упрощения жизни большинство девчонок даже приходили на танцы без штанов. (В послевоенные годы, когда трусиков вооще не существовало, женщины всех возрастов носили лиловые трикотажные штаны, и чтоб сквозь платье не проступали швы да грубые резинки, лучше уж было на танцы приходить без ничего).
К тому же на танцы, как правило, приходили скорее за этим, и приглашение «сойдём, отдохнём» воспринималось однозначно. Конечно, иногда и отказывали, но тоже напрямую – простого «не надо», или «не хочу» было довольно. В таком случае не писанные правила парковых танцплощадок обязывали сменить партнёршу, сказав: «А жаль. Ну, до следующей встречи» (которой понятно, не было!).
А вот после получаса в кустиках – «садово-парковый этикет» требовал назначить новое свидание, которого потом чаще всего тоже не происходило. Уговор о свидании был попросту «формулой взаимной благодарности».
Но вернусь к кукольному театру. Мы с моим приятелем и однокурсником по Реставраторскому Училищу Валей Кирилловым затеяли в порядке самодеятельности устроить свой, училищный театр. Сделали кукол. Валя не хотел ставить большие сказочные спектакли, его сатирической натуре больше подходили короткие неожиданные номера. Так что начали мы с того, что показали несколько басен Крылова – всё было прекрасно, и успех у зрителей, и благосклонные улыбки начальства.
А потом поставили мы с Кирилловым спектакль «Письмо няне» по пушкинским стихам. Я расскажу об этом подробно, чтобы у читателя возникло представление о нравах конца сороковых.
