В центре её оказывается не имеющая никакого отношения к августовской катастрофе история Петра Столыпина, прозрачно символизирующего Россию, и еврея Мордки Богрова, убивающего Россию, повинуясь «трехтысячелетнему, тонкому, уверенному зову» своей расы. В художественном смысле история эта губительна для «Августа Четырнадцатого», в партийно-политическом – она предназначена его спасти. Ибо никак иначе нельзя доказать, что, несмотря на предсмертный старческий маразм православной монархии, так откровенно продемонстрированный самим Солженицыным, умерла она все-таки не сама по себе, но была сокрушена «бесами».
Солженицын не оставляет у читателя ни малейшего сомнения в том, что только Столыпин способен был обеспечить православной монархии счастливое будущее, что в нем заключалась единственная надежда России противостоять «бесам». «В оправданье фамилии, он был действительно столпом государства. Он стал центром русской жизни, как ни один из царей. (И вправду, качества его были царские.) Это опять был Петр над Россией»... Под водительством нового Петра «Россия выздоравливала непоправимо»... Что Богров, стреляя в Столыпина, стрелял тем самым в «сердце государства», сомнений опять-таки быть не может. Он убил «не только премьер-министра, но целую государственную программу», повернув таким образом «ход истории 170-миллионного народа»...
С другой стороны, читатель не должен оставаться в неведении, что ход этой истории был повернут именно евреем... Даже критик, вполне сочувствующий Солженицыну, вынужден отметить: «С самого начала имя Богрова в повести окружено почти исключительно еврейскими именами... Нееврейских имен вокруг Богрова почти нет, тогда как в документах их больше половины... Для Солженицына не так важно, что Богров пошляк, как то, что он еврей». «Я боролся за благо и счастье еврейского народа», – скажет в день повешения Богров. И Солженицын подтвердит: «Это было – единственное несмененное из его показаний»...
(Александр Янов. Русская идея и 2000-й год. New York. 1988. Стр. 261–263)
Тут я хочу задержать внимание читателя на одной реплике, мимоходом брошенной автором этого текста: «Даже критик, вполне сочувствующий Солженицыну, вынужден отметить...»
Имеется в виду Лев Лосев, незадолго до того опубликовавший об «Августе Четырнадцатого» весьма примечательную статью. А в относящейся к нему реплике Янова особенно примечательно слово «даже». Литераторов либерального направления, сочувствующих Солженицыну, на Западе в то время уже почти не осталось. И это их изменившееся отношение к недавнему своему кумиру было вызвано не только резким неприятием вдруг открывшихся им его политических взглядов, но и глубоким разочарованием в художественных качествах его новой прозы:
...
Редактор авторитетнейшего американского неолиберального журнала «Комментари» Норман Подгорец... читал «Август Четырнадцатого» (в первой редакции), он сравнил его не только с «Одним днем Ивана Денисовича», но и с «Войной и миром» – и его заключение убийственно: «Война и мир», один из величайших романов, живет в каждой детали, тогда как «Август Четырнадцатого», говоря откровенно, мертв от начала до конца. И выдуманные, и исторические персонажи безжизненны. Батальные сцены, тщательно выписанные, оставляют читателя равнодушным. Что до линии повествования, она движется мрачной волей автора, но не внутренней необходимостью, посредством которой разворачивается истинное художественное произведение. Короче говоря, судя по «Августу Четырнадцатого», претензии солженицынской эпопеи о революции стоять рядом с «Войной и миром» полностью проваливаются (fails utterly). Сверх того провал этот знаменует крушение надежды, что Солженицын мог бы спасти и оживить великую традицию русского романа XIX века». (Norman Podhoretz. «The Tercible Question of Alexander Solzhenitsyn» – Commentary, Febr. 1985, p. 20)
(Там же. Стр. 249–250)
Что же касается Льва Лосева, о статье которого у нас сейчас пойдёт речь, то он художественный дар Солженицына по-прежнему ценит чрезвычайно высоко. И это признание художественной мощи его творений относится не только к «Ивану Денисовичу» или «Раковому корпусу», но и к «Августу Четырнадцатого», о чем с несомненностью свидетельствует завершающий эту статью такой её финальный аккорд:
...
Утопия – великий двигатель литературы. Утопия – также великое средство воздействия автора на читателя: в сознании восприимчивого читателя она перестраивает систему нравственных и политических ориентиров, укореняет новые стимулы поведения.
В центре «Августа Четырнадцатого» рассказана историческая попытка осуществления русской утопии. Столыпин пытался поставить на практические рельсы то, что веками было утопической мечтой мужика о Руси обетованной – о Беловодье, Мамур-реке, Китеже.
В истории всё пошло неверно, неправильно. Выродки допустили убить Столыпина, а с ним и великие реформы. Армию доверили не тем генералам. Глупый царь досиделся под башмаком у вздорной царицы до потери трона.
Но в искусстве художественное изображение неправильности выступает как своего рода матрица, отпечатывающая в сознании читателя картину правильного мира.
Останься Столыпин жив или имей он достойных преемников, он осуществил бы свои пятилетние планы, так позорно окарикатуренные большевиками (большевики подрядились осуществить утопию, а осуществили кошмарную антиутопию – Архипелаг ГУЛАГ). Столыпин превратил бы страну в здоровую конституционную монархию. Он удержал бы её от вступления в мировую войну. Он переместил бы экономическое, а также культурное – национальное, одним словом, – ядро на безопасные и щедрые просторы Сибири. При самодостаточной экономии Россия развивалась бы как могучее и мирное государство в заботах об охране своей природы, физического и духовного здоровья народа. Она поддерживала бы мирные экономические и культурные отношения с соседями без притязаний на их территорию (своей хватает!) и с дальними державами... Судя по его могучему началу, «Красное Колесо» – это письмо всему русскому народу. Докатится письмо до Москвы, будет письмо прочитано и принято к сердцу – тогда можно и не сомневаться, что будущее России будет великолепно.
(Лев Лосев. Великолепное будущее России. Заметки при чтении «Августа Четырнадцатого» А. Солженицына – «Континент», № 42, 1985, стр. 319–320)
Этот финальный аккорд так очевидно противоречил всему смыслу статьи, что, дойдя до него, я, грешным делом, подумал, что это – такой вежливый реверанс. Не выражающая истинного отношения автора к предмету его критического разбора виньетка, едва ли даже не ироническая.
