У меня совсем не было денег, но я был счастлив уже оттого, что мог идти по улицам в центре города и смотреть по сторонам. Тут были трамваи, о которых я мечтал в детстве, красивые женщины, иностранцы, такси, великие спортсмены, блестящие черные лимузины политиков и секретной полиции, музеи, роскошные проститутки, кафе и театры.
Пани Климова, бесспорно, принадлежала к числу ангелов. Она только взглянула на записку Яна и сразу же показала мне, как огромное кресло, стоявшее в маленьком кабинете, превращалось в кровать. В этой кровати я проспал два года.
Второй задачей в Праге было найти гимназию, где я мог бы доучиться последний год и получить возможность поступить в университет. Мне было необходимо поступить в университет, чтобы не загреметь на два года в армию. Несколько дверей захлопнулись передо мной, но потом похожий на ростовщика директор гимназии на улице Била посмотрел на мой последний табель и велел приходить утром.
На следующий день я встретил Томаша Фрейку. Он единственный из мальчиков сидел за партой один, так что я сел с ним. Позже я понял, что с Фрейкой никто не хотел сидеть, потому что его отец был партийный функционер, занимавший высокое и непонятное место, хотя я думаю, что причина заключалась не только в этом. Я так до конца и не понял, почему ребята не любили Томаша. Может быть, он казался немного странным, слишком замкнутым и слишком скромным, и он редко принимал участие в обычных классных делах, но мне было все равно. Я иногда давал ему списывать на контрольных, а остальное меня не касалось.
Однажды, уже в конце учебного года, Фрейка удивил меня.
— Слушай, приходи ко мне завтра вечером, а? — неожиданно сказал он. — У меня есть новые пластинки и кое-что занятное.
— Конечно, — ответил я; мне было интересно посмотреть, как живет его семья.
Я думал, что речь идет о каком-то дне рождения. Мне и в голову не пришло, что мы будем отмечать 1 Мая 1950 года. Я в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь отмечал дома государственные праздники.
Семья Фрейки жила в роскошной вилле, и вход охраняли два бугая в штатском. Они подозрительно посмотрели на меня, когда я звонил у калитки, но Фрейка вышел и кивнул им, и они пропустили меня.
У Фрейки были большая собственная комната, проигрыватель и потрясающая коллекция американских джазовых пластинок, которые он прокручивал трем или четырем собравшимся у него мальчикам и двум девочкам. Раньше я никого из них не видел. Им всем было по 17–18 лет, как и мне, но вели они себя чопорно и официально. Какая-то женщина внесла поднос с бутербродами. Я подумал, что это мать Фрейки, и представился. Оказалось, что это горничная. Я не думал, что после коммунистической революции у людей еще бывали горничные, и решил заткнуться. Мы посмотрели несколько книжек. Кто-то вытащил бутылку дешевого вина. Мы пили прямо из горлышка, по два глоточка, этого явно недоставало, чтобы снять напряжение.
В это время в доме зазвучали голоса других людей, пришедших на главный праздник; наша вечеринка была всего лишь его бледным подобием. Несколько пожилых мужчин в костюмах зашли поздороваться. Приземистые молодые люди с низкими лбами бродили по коридорам.
— Пошли смотреть кино, — сказал Фрейка.
Это было неслыханной роскошью: кинозал прямо в доме! Киномеханик запустил нам какой-то фильм о природе, одночастевку, но бесконечную. Уже было за полночь, я страшно хотел домой. Я попрощался и, ожидая пальто у дверей, увидел, как взрослые, уже в расстегнутых пиджаках, шли в кинозал на свой просмотр. Некоторые мужчины были настолько пьяны, что шатались. Я вдруг узнал лицо, которое видел в газетах.
Мясистая лысая голова принадлежала Вацлаву Копецкому, министру культуры. Он тоже был в подпитии, и глаза у него были мутные. Телохранитель протянул ему большой конверт. Копецкий сунул его в задний карман, обхватил посланника за плечи и потащил с собой в кинозал. Когда я уходил, до меня донеслись обрывки музыки и голоса, говорившие по-английски.
Потом Фрейка рассказал мне, что партийные деятели смотрели фильм «Гильда» с Ритой Хейуорт. Он еще сказал, что в конверте лежала первомайская речь, с которой проспавшийся министр обратился к народу на следующее утро.
Больше меня ни разу не приглашали на роскошную виллу, но вполне вероятно, что Фрейки больше и не устраивали таких пышных приемов. Старшего Фрейку вскоре арестовала госбезопасность, и в 1952 году он оказался одним из четырнадцати человек, выставленных на громкие показательные процессы пятидесятых годов. В центре дела оказался председатель партии Рудольф Сланский, который сам привел в движение колеса просталинского правосудия. Все четырнадцать обвиняемых были сломлены бесконечными допросами, неделями лишения сна, жуткими угрозами семьям и психологическими пытками. Они признались, что были агентами ЦРУ и совершали другие мерзкие злодеяния. Все они занимали высокие посты в партии, и все были евреями. Процесс транслировался по радио и широко освещался в газетах.
В газетах публиковали также многочисленные резолюции рабочих собраний, письма читателей и мнения известных людей. Все жаждали крови.
В то время я уже давно не общался с Томашем Фрейкой, но каждый раз, когда мне попадались на глаза ужасные газеты, я думал о нем. Я жалел его, понимая, что жизнь его стала адом.
Однажды все газеты напечатали открытое письмо председателю государственного суда:
Дорогой товарищ,
Я прошу о высшей мере наказания для моего отца — о смертной казни. Только сейчас я понял, что это существо, не заслуживающее звания человека, потому он никогда не знал ни чувств, ни человеческого достоинства, был моим самым страшным и самым закоренелым врагом.
Я заверяю, что, где бы ни пришлось мне работать, я всегда останусь лояльным коммунистом. Я знаю, что моя ненависть ко всем нашим врагам, и особенно к тем врагам, которые хотели разрушить нашу все более богатую и все более радостную жизнь, прежде всего — к моему отцу, всегда будет давать мне силы в борьбе за коммунистическое будущее нашего народа.
Я прошу, чтобы это письмо показали моему отцу или чтобы мне самому разрешили сказать ему все это.
Томаш Фрейка.
Трое из четырнадцати обвиняемых были приговорены к пожизненному заключению, остальные — к смертной казни. Фрейка-старший был повешен вскоре после опубликования письма.
«Покажите нам борьбу за мир, товарищ Форман»
Осенью 1949 года моя судьба была в моих руках. Я предполагал, что через несколько месяцев я окончу школу, пойду на четыре года в Академию драматических искусств и стану театральным режиссером. Тот факт, что в городе не шло ни одной пьесы, которую мне хотелось бы посмотреть, не смущал меня.
