Я не могла поехать в Эссуа, но взамен устроилась так, чтобы в следующее лето встретиться с ним в Ницце, где он снова принялся за мой большой портрет. Боннар, искренне восхищавшийся им, писал мне тогда:
«Я знаю от наших друзей, что Вы близко от Ниццы, как и предполагали, и что Вы встретились с добрым великим Ренуаром, который стал Вашим счастливым художником! Говорят, он сотворил чудеса. Я охотно в это верю. Думаю, Вам также интересно слушать его.
По крайней мере, это человек, который знает, что он любит.
Я не могу этого еще сказать о себе. Однако есть прогресс. В это лето я веду существование гораздо более уединенное. У меня свой дом и завтрак, приготовленный в собственных кастрюлях. Я выбираю приятный уголок, где время от времени провожу вечер. Главное, работа идет неплохо; каждый день, мне думается, я что-то открываю в живописи. Это иллюзия, которая стоит других, но в общем, благодаря ей, время идет не слишком плохо…»
Одним из людей, которых не выносил Ренуар и с которыми он страшно ссорился, был художник Дега[142]. Самая жестокая ссора вспыхнула из-за Жюли Мане[143], опекуном которой был Дега. По совету Ренуара и Малларме она захотела устроить выставку Берт Моризо. Дега, который мог быть ужасен, наговорил страшные гадости Ренуару. Что касается Малларме, не переваривавшему оскорблений, то он послал вспыльчивому опекуну прекрасное письмо, которое кончалось так «…и все же, дорогой друг, я говорю Вам мер» (перевернув страницу, можно прочесть: «си»). Он был в восторге от этой находки[144].
Когда я хотела доставить удовольствие Ренуару, то водила его на спектакли Дягилева. Он воспылал страстью к «Русскому балету» и Сержу. Я выбирала ложу близко от лестницы, чтобы не так сложно было вкатить его кресло. Он сидел в своей каскетке очень прямой, ни на мгновение не отрывая глаз от представления и радуясь как ребенок. Без конца аплодировал Карсавиной[145], восхищался ее эгреткой[146]. Ориентализм декораций Бакста и Бенуа[147] в «Шехеразаде» привел Ренуара в восторг. Дягилев был всегда чрезвычайно чуток к его похвалам.
Одной из характерных черт Ренуара было то, как он оценивал свои картины.
Когда портрет в розовом платье был закончен, я послала ему чек, попросив, чтобы он сам поставил сумму, которую считает нужной, напомнив, что Эдвардс очень богат. Я была по-настоящему огорчена, узнав, что он взял только 10 000 франков.
— Это очень большая цена, — сказал он мне серьезно. — Нет ни одной картины ныне живущего художника, которая бы стоила дороже…
В один прекрасный день, услышав, что его портрет семьи Шарпантье продан за 50 000 франков в Метрополитен-музей, он пришел в ярость.
— А сколько они заплатили вам? — спросила я.
— Мне?! — прорычал Ренуар. — Триста франков плюс завтрак!
Графиня де Шевинье — Друг Дягилева графиня де Греффюль — Прекрасная маркиза — Леди Рипом
Если я позволяю себе мысленно блуждать в прошлом и во время этого путешествия встречаю женщин, с которыми пересекся мой путь, то немедленно четыре лица возникают на экране моей памяти. Они не принадлежали к тем, кто играл очень важную роль в моей жизни. Не были и художниками, произведения которых оказали на меня влияние. Просто эти очень редкие женщины, на поверхностный взгляд праздные и бесполезные, до такой степени своей индивидуальностью отметили свою эпоху, что она от них неотделима. Каждая из этих женщин так типична для своего народа, что все вместе они служат мне своеобразным учебником географии. Так же, как Россия мне представлялась светло-зеленой, Греция — розовой, Германия — темно-коричневой, потому что в атласе я узнавала их по цветам, в которые они там были окрашены, — Франция явилась мне в облике графини де Шевинье[148], Италия — маркизы Морозини, Бельгия — графини де Греффюль[149], и если я могу отдать частичку сердца Англии, это, безусловно, из-за леди Рипон[150].
Все они принадлежали к тому миру, куда, как считал Клод Ане, вход мне был заказан, к миру «людей света», от которого нелегко отречься после того, как тебя там приняли с энтузиазмом. Но эти четыре женщины так чудесно олицетворяли образ своей страны, что они выходили далеко за пределы одного социального класса. Они достигали своего рода королевского величия — им хотелось сделать реверанс.
У этих исключительных женщин общими были только элегантность и красота[151]. В них они достигали совершенства. Странный и злой умысел судьбы помешал мне осуществить одно из самых заветных желаний: увидеть их всех четырех вместе за моим столом.
Образ графини де Шевинье остался в моей памяти словно вырезанный тонким резцом гравера. Стремительная, стройная, остроумная, любопытная до всего, что заслуживало внимания. Она гордилась своим предком Садом[152] и могла позволить себе говорить то, что не простили бы никогда никому другому. В ее салоне бывали люди ее круга, но дверь всегда была открыта и для тех, кто просто этого стоил, — интуиция никогда не подводила графиню.
Моя близкая дружба с Дягилевым быстро сблизила меня с ней, так как лучшим другом графини была великая княгиня Мария Павловна, супруга великого князя Владимира[153], первого покровителя Сержа. Здесь мы нашли взаимопонимание, которое не переставало расти.
Графиня де Греффюль является мне в облаке тюля, живая и грациозная, как лань. С ней неразрывно связаны мои детские годы в Бельгии, лето в Алле, парадная столовая, пианино в комнатах дома, старая королева с ее кофе с молоком. Часто сестра графини, Гилен, говорила мне, что лучшие воспоминания переносят ее в дом моей бабушки, где она играла в наши «адские игры».
В свой большой особняк на улице д’Астор мадам де Греффюль сумела привлечь все лучшее в художественной жизни Парижа. Ее меценатство было так же органично, как и ее приветливость. Никто из женщин не умел так сочетать величие с простотой. У нее Дягилев тоже всегда находил самый сердечный прием и умную действенную помощь. Графиня де Греффюль — настоящая Дама в лучшем смысле слова.
Маркиза Морозини не была, может быть, так изысканна и не обладала таким тонким умом. Но она являла собой всю красоту Италии. Тот, кто видел, как пересекала она площадь Сан-Марко или поднималась по ступенькам своего венецианского дворца, оставался ослепленным. Она обладала сполна всеми достоинствами и недостатками своей страны и в результате была шедевром. Экспансивная, бестактная, лакомка, снобка, безумно любящая драгоценности, с легкой походкой породистой лошадки, переливчатым заразительным смехом, она была подобна солнечному сиянию. Казалось, что жизнь ее проходит под звуки музыки, освещенная тысячами огней, как нескончаемый праздник.
