Однажды, сидя рядом с ней в экипаже, увидев через ее фиолетовую вуаль, как блестят большие зрачки, полные радости жизни, я сказала: «Боже, как прекрасны ваши глаза». — «И сколько слез они пролили, моя дорогая!..» — ответила она, тяжело вздохнув.
Но из всех этих женщин та, о которой я думаю с наибольшим восхищением и сожалением, безусловно леди Рипон. Не сознавая того, я очень многому научилась у нее. Долгие годы спустя после ее смерти, если мне было дано увидеть что-то прекрасное, я страдала, что не могла разделить свою радость с ней. Во время моего первого путешествия с Сертом в Лондон я имела случай познакомиться с леди Рипон. К счастью, она сразу расположилась ко мне. Ее прекрасное лицо порешало своими классическими чертами. В ту пору у нее уже были чуть подсиненные седые волосы, но высокая фигура еще гнулась пополам при приступах неудержимого и неотразимого смеха. Царственная в своей простоте, с самыми изысканными манерами, маркиза де Рипон обладала чрезвычайно приятным даром: она заставляла вас блистать. Все вокруг нее, как по мановению волшебной палочки, обретало гармонию. Леди Рипон, насколько мне известно, была единственной женщиной, которая могла позволить себе сделать все что угодно. Я вспоминаю обед, который она дала в честь королевы Александры[154]: леди Рипон не задумываясь посадила Нижинского[155] по свою правую руку. Никто и глазом не моргнул, и пиршество развернулось, как настоящий балет. В Лондоне она была для Дягилева доброй феей, устраняющей и улаживающей все трудности.
Ее мужа видели мало. Быть может, он и часто бывал вместе с ней, но ее блестящая индивидуальность затмевала маркиза. Он был маленький, краснолицый и мирный человек. Каждое утро пешком отправлялся к своему другу-антиквару, чтобы замшей натирать до блеска любимые безделушки. И другие безобидные причуды заполняли его жизнь в тени исключительной женщины, какой была его жена.
Англии я всегда немного робела, может быть, потому, что не знала ее языка. Нужна была леди Рипон, чтобы я почувствовала себя там непринужденно. И нужна была ее дочь леди Джульетта[156], ради которой я всегда с удовольствием возвращалась туда. Мне нравится, что англичане не хотят знать о личной жизни своих современников. Этой темы не касались с таким тактом, что я могла бывать в обществе с Сертом в ту пору, когда мы еще не были женаты, и это не смущало ни нас, ни кого другого. Маркиза Рипон открыла нам все двери: ее поступки не обсуждались.
Когда она приезжала в Париж, то заранее предупреждала меня, чтобы я устроила ей обед с «новыми людьми». Ее интересовали все, кто что-то бесспорно собой представлял. Будь то блестящий политический деятель, поразительная красавица, вдохновенный художник или гадалка — все равно. Она не знала даже смысла слова снобизм, так далека она была от всякой предвзятости. Если она приходила в восторг, встретив у меня Филиппа Вертело или Марселя Пруста, то в той же степени ее восхищало знакомство с Дамиа[157]…
Когда в последний раз маркиза приехала в Париж, то была уже слишком больна, чтобы самой подняться по лестнице в мою квартиру на набережной Вольтера. Мысль о том, что она не сможет прийти обедать, была для нее невыносима. И она нашла способ: наняла двух людей, которые на руках внесли ее по лестнице. Серт пришел в восхищение от ее живости и веселости без малейшего видимого усилия. Он тоже был очень привязан к леди Рипон, любившей подшучивать над ним. Во время одной из его поездок в Лондон она попросила заказать туфли у ее парижского сапожника — огромного размера, так как у нее были очень большие ноги, а она была слишком умна, чтобы не знать этого. «Позаботьтесь о моих туфлях, — писала маркиза Серту, — и, главное, не надевайте их в дороге, если даже вам очень захочется».
Уверена, что она была единственным человеком на свете, кому Серт дарил украшения. Леди Рипон обладала талантом вызывать щедрость. Картье[158] каждый год подносил ей свою последнюю модель. Она вызывала у вас желание отдать ей самое прекрасное, чем вы обладали: как королевы, маркиза умела принимать дары.
Недели за две до ее смерти я получила письмо, в котором она просила меня приехать. Она чувствовала, что конец близок. Я, потрясенная, примчалась в Лондон — ее нежность и привязанность были для меня неоценимы.
Я думала найти ее в постели, но, несмотря на ужасающие страдания, нарядная, как всегда, она сидела в маленькой гостиной на первом этаже своего лондонского дома. Никаких жалоб. Спокойно говорила со мной о смерти с таким благородством, что я слушала затаив дыхание. Я не заметила ни печали, ни горечи, только ее обычную приветливость. Всю жизнь эта Дама принимала. Теперь она готова была принять смерть. С улыбкой на устах она встретит ее с сердечной приветливостью действительно выдающихся людей.
Леди Рипон — единственная женщина, которая меня поражала.
Бони де Кастеллан — Марсель Пруст
«Мадам и дорогой друг, как я завидую Вам: Вы в стране солнца и цветов. После Вашего отъезда мы жили в грязи и тумане, в печальном Париже…
Люди, которых я вижу, также наводят уныние. Ничего не изменилось. Политика очень скучна. Будущее — черное или красное, как Вам захочется. Моя квартира заброшена. Бэйби[159], как всегда, мягкосердечен и услужлив, сумасшедшие так же безумны, мужчины так же тщеславны и суетны, Сорель[160] такая же обуржуазившаяся куртизанка; старые красотки все более и более похотливы; болтуньи бредят, театры скучны. Что же касается меня, то с улыбкой на губах, с нездоровым румянцем, — думая обо всем, что любил, желал, хотел, надеялся, — я внешне равнодушен, полон здоровья, которое бросает вызов годам и недоверию. Вот в нескольких строках новости последних дней. Вы видите, что нет ничего нового под парижским небом.
Я часто, очень часто, очень, очень часто думаю о Вас.
Чем несчастнее, тем сентиментальнее. Мысленно вызываю Ваш образ, который в минуты уныния и подавленности особенно глубоко проникает в сердце. Сегодня в одиночестве я испытываю потребность сказать Вам все эти вещи, потому что слишком много думаю о них, чтобы не выплеснуть наружу почти помимо воли…»
Это письмо, которое я вынула из конверта в Риме, было написано Бони де Кастелланом 19 января 1912 года.
1912-й! Возможно ли, что Париж до такой степени не осознавал своего счастья? Это было время[161], когда курица стоила три франка, время Френч Канкана, «Дамы от Максима»[162], ужинов в «Шато де Мадрид», время фиалок за два су, счастливых гризеток и «Ша Нуар»[163]. Ослепительных праздников и визитов иностранных монархов. Феерии «Русского балета», страстных споров между друзьями Родена[164] и хулителями «Послеполуденного отдыха фавна»[165], искрящейся легкости театра «Варьете»[166], завсегдатаев Больших бульваров[167]. Время признания импрессионистов, дебютов Стравинского и зарождения кубизма. Золотого франка и сбалансированного государственного бюджета… И Бони де Кастеллан в своем дворце из розового мрамора на авеню де Булонь, построенного благодаря бесчисленным долларам его жены, пишет мне, чтобы пожаловаться на трудности и скуку жизни!
