Мороз, туман и безветренный воздух создали столько волшебных творений, каких в таком изобилии мне еще никогда не случалось видеть. Деревья и кусты до самых кончиков покрылись кристаллами, подобно веткам, погруженным в маточный раствор. Застывшие в изящных позах, они безмолвно и чудесно выступали мне навстречу, когда нынче утром шагал я к укреплению Альказар. Они выплывали из плотного, влажного от снега тумана, зачастую трудноразличимые, словно белые вензеля орнамента, оставленного на серой пластинке адским камнем. Но потом глаз схватывал их сразу все вместе, будто одаренный новым искусством видения. Законы кристаллического мира в целом сочетались с картиной ландшафта, да так хорошо, что оба, казалось, сразу проникали в сознание. Меж тем чеканке подверглись даже мельчайшие формы — так, утром поверх примороженного снега еще высыпал мелкий град и нарисовал узор на кристаллической поверхности, — ирисовый покров, затканный звездами.
Вода ручьев черно и безжизненно струилась по этому светлому миру. Вид ее напомнил мне о моем давнем замысле поработать над «Черным и Белым». А это гораздо сложнее, нежели трактовать о цветах, и оттого это сочинение представляется мне вершиной мастерства, для достижения которой у меня пока недостает инструмента.
КИРХХОРСТ, 1 января 1940 года
Отпуск в Кирххорсте. Мансарда уже несет на себе отпечаток необжитости; как же быстро выветривается жилой дух. Вчера, в канун Нового года, на огонек зашел Мартин фон Каттэ[77]. Он поведал некоторые детали Польской кампании, которые в иное время, пожалуй, меня б захватили, однако наша способность восприятия событий ограничена. Кроме того, все вещи, о которых мне приходилось читать и слышать с того берега Вислы, уже давно казались мне лишенными какого-либо исторического значения, словно происходили они в туманных странах с размытыми очертаниями. У меня никогда не было иного представления о дворце Этцеля, за исключением хаотического.
КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 4 января 1940 года
Возвращение из отпуска, конец которому после двух дней пребывания положила телеграмма. Перпетуя принесла мне известие в келью, где я в тот момент разглядывал прекрасную стерноцеру из Джибути. Потом я зашел на кухню и увидел, как она была расстроена.
В качества дорожного чтения — книга Бруссона об Анатоле Франсе. На странице 16 знакомая цитата из Ля Брюйера[78]: «Небольшой излишек сахара в моче, и вольнодумец отправляется к мессе». Мы и в самом деле сразу обращаемся к вере, едва только дела у нас идут хуже. Но тогда уж мы воспринимаем и те запахи, краски, и звуки, какие обычно нам недоступны.
КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 5 января 1940 года
Пью кофе и вношу дополнения в дневники. Восковая свеча из Люнебургской пустоши стоит в синей склянке из-под имбиря, оплетенной желтыми нитями расплавленного воска. Голубое пламя окружает дрожащая желтая аура, нежнейшая световая пыль, в которую рассеивается материя.
Что же касается курильных свечей, то до сей поры я использовал один зеленый сорт, мягкий и приятный, потом коричневый из сандалового дерева и, наконец, черные палочки из Японии, у которых на белом пепле темными литерами проступает какое-нибудь изречение. В мало освещенных и сырых местах, а также по соседству с крысами, следует разбираться в тонкостях такой науки.
Характерная особенность оборонительных сооружений проявляется не столь явно, если живешь в них. Это стало мне очевидным только вчера, когда я ревизовал пустующий четырнадцатый бункер, расположенный недалеко от греффернской таможни. Я с огромным трудом отворил стальную дверь чудовищных размеров, спустился в бетонный склеп и оказался в полном одиночестве среди автоматического оружия, вытяжных вентиляторов, боеприпасов и ручных гранат. Я затаил дыхание. Было слышно, как время от времени с потолка падали капли или звонил крепостной телефон. Лишь теперь я взглянул на это место как на обиталище искушенных в кузнечном деле циклопов, которым недоставало внутреннего взора — аналогично тому, как в музеях мы зачастую острее осознаем смысл предметов, нежели те, кто издавна использовал и изготовлял их. Таким образом, я, словно в недрах пирамид или во глубине катакомб, оказался на очной ставке с духом времени. Он показался мне идолом без всякого проблеска технической изысканности, идолом, обладающим чудовищной крепостью.
Впрочем, сугубая придавленность, черепашьи черты этих строений напомнили мне здания ацтекской архитектуры, и не только внешне. То, чем там было солнце, здесь является интеллект, и оба связаны с кровью, с властью смерти.
КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 6 января 1940 года
В «Короне»[79], которую я прихватил с собой из Кирххорста, я прочитал новеллу «Бартлби» Германа Мелвилла, умершего в 1891 году в Нью-Йорке. Несмотря на то, что в ней описывается похожий на Обломова абсолютно пассивный характер, сюжет здесь, однако ж, так лихо закручен, что невозможно оторваться. Среди дарований, коими может обладать автор, талант рассказчика и басенника не самый главный, но он усиливает действие всех остальных сил, подобно тому, как здоровье придает полноты любому жизненному проявлению.
Закончил: «Теогонию» Гесиода. Грандиозная картина: когда Уран нисходит к Ночи и обнимает Землю, Кронос зазубренным серпом отрезает у него срамной член и бросает за спину. Из капель крови, упавших на землю вдоль траектории броска, вырастают эринии, нимфы и гиганты, в то время как сам член падает в океан, и из его побелевшей, волнами несомой плоти рождается Афродита.
Это совершенно иной абиогенез, нежели те жалкие подражания, которыми мы восхищались в Лейпцигском Институте зоологии.
БАДЕН-ООС, 8 января 1940 года
В пять часов нас сменили, и в темноте мы пешим порядком по полям и лесам направились в Баден-Оос. При выступлении — желудочные боли, которые затем несколько поутихли. Как пехотинец ты всегда располагаешь одним из наилучших лекарств — дальним переходом.
Позиция под Грефферном с ее служебными и тайными заботами нынче отступает в прошлое, как отрезок времени, о котором ты будешь только вспоминать. Отныне заслуга, по-видимому, состоит в простом преодолении трудностей. В этом поясе бункеров вряд ли раздался хоть один выстрел, за исключением выстрелов по самолетам да по многочисленным фазанам и зайцам, что нашли себе убежище в высоких зарослях, густо переплетшихся с проволочными заграждениями. Однако здесь царил незыблемый свод правил и норм и существовал молчаливый уговор. Так, старший сержант Келер, едва было собравшийся взобраться на дерево, был тут же накрыт снопом огня. Точно так же на соседнем участке обороны был ранен один солдат, потому что кому-то взбрело в голову выставить соломенную куклу с маской Чемберлена. В сухопутных войсках число погибших при транспортных авариях многократно превышало число павших под огнем неприятеля. В числе первых убитых был некий фельдфебель из пропагандистской роты, погибший у громкоговорителя.
