У нее было свое, отличное от любимовского, видение образа королевы: «Мне хотелось пойти непроторенным путем. Гертруду обычно играют сообщницей Клавдия, жертвой порочной любви (у Шекспира, кстати, никаких прямых слов об этом нет). Для меня же образ начинался со слов Призрака о Гертруде: «Кто волей слаб, страдает больше всех». Гертруда – слабая женщина. После неожиданной смерти мужа, за которым она была как за каменной стеной, растерялась. Не знает, кому отдать власть. Гамлета не понимает – фактически до самой сцены объяснения. Он странный, к тому же еще студент… Ближе и понятнее всех кажется Гертруде брат покойного мужа-короля. Она решается на компромисс со своей совестью ради государства. Это, так сказать, брак по расчету. Но когда Гамлет «повернул глаза зрачками в душу», когда Гертруда узнает, что невольно стала сообщницей преступника, она идет на самоубийство: берет бокал, зная, что вино отравлено…»
Конечно, Демидову задевало невнимание Любимова к ее Гертруде: «В «Гамлете», я помню, чуть залезешь на первый план, тебя моментально режиссерски прикрывают. Но в таком положении тоже есть своя школа. Ведь трава, хорошо ухоженная на газоне, растет и растет себе, глаз радует. А трава, которая сквозь асфальт пробивается, – она более живучая… Не благодаря, а вопреки…»
Как-то на одной из репетиций Юрий Петрович, по своему обыкновению, не удержался от колкости в ее адрес. Оскорбленная Демидова молча развернулась и пошла к двери, чтобы никогда уже не возвращаться в этот театр. Принц Датский схватил ее за руку и принялся упрямо переубеждать «шефа». Сработало!
Она не могла не замечать, что «Высоцкий был очень увлечен работой. Сносил любые насмешки Любимова. «Я поражалась терпению Высоцкого и, зная его взрывной характер, часто боялась Володиной реакции. Особенно когда на репетициях сидела Марина Влади. Сидела она почти всегда наверху, в темноте балкона, чтобы никто ее не видел, но все равно все знали, что Марина в зале, и иногда мне казалось, что Любимов нарочно дразнит и унижает Володю при его жене, чтобы разбудить в нем темперамент, злость и эмоциональность. Володя терпел и репетировал…
Высоцкий готовился к каждой репетиции, часто предлагал свои варианты сцены, был, как никто, заинтересован в спектакле. Но многое долго не получалось. Роль шла трудно…»
Демидова замечала: «В «Гамлете» Высоцкий выстроил более сложные отношения… В каждой сцене было много вариантов. Иногда Володя играл очень нежную любовь к матери, иногда абсолютно был закрыт и замкнут. Много зависело от наших непростых отношений в жизни…»
Пожалуй, именно тогда она по-настоящему ощутила Высоцкого как партнера. «Володя – один из немногих актеров, который постоянно нес «пол», вел мужскую тему. Кого бы он ни играл, все это были люди мужественные, решительные, испытавшие не один удар судьбы, но не уставшие бороться, отстаивать свое место в жизни. Вся энергия была направлена на безусловное преодоление ситуации, безотносительно к наличию выходов и вариантов. В любой безысходности – искать выход. В беспросветности – просвет! И во всех случаях жизни знать и верить: «Еще не вечер! Еще не вечер!» Дерзание и дерзость… Он абсолютно владел залом. Он намагничивал воздух. Он был хозяином сцены. Не только из-за его неслыханной популярности. Он обладал удивительной энергией, которая, аккумулировавшись на образе, как луч сильного прожектора, била в зал. Это поле таланта люди ощущали даже кожей. Я иногда в мизансцене специально заходила за его спину, чтобы не попадать под эту сокрушающую силу воздействия… Рядом с ним как-то сама собой возникает тема слабости, беззащитности, боли, страдания…» И как бы вскользь замечала: «После запоев у него возникало гипертрофированное чувство вины, и он изумительно подстраивался под партнера…»
Наблюдая за Высоцким, Алла Сергеевна, прежде всего, выделяла его самостоятельность и самодостаточность: «В нашей зависимой актерской профессии это качество сохранить очень трудно. Мы зависим от публики, от вкусов, от режиссеров, от партнеров и от своей жизни, от быта – от всего. И сохранить самостоятельность, не упрямство… – очень трудно…»
Она перенимала у Владимира импонировавшие ей эти качества. Когда Любимов в «воспитательных целях» решил отлучить Высоцкого «от двора», лишив роли принца, и передать ее Золотухину, Демидова «сочла за лучшее не участвовать в репетициях».
В конце концов она примирилась с Гамлетом Высоцкого: «Играл он… как поэт. Мы играли «Гамлета» в переводе Пастернака. Кстати, англичане как-то пришли к нам в театр и сказали: «Вы счастливые: вы играете Пастернака, а мы-то ведь играем Шекспира». То есть средневековый язык. А у Пастернака – летящие строчки, и эти строчки, этот ритм Володя очень чувствовал, к нему все тянулись. И иногда он играл именно поэта, потому что он играл так, как будто только что сочинил эти стихи сам…» Глядя на принца Высоцкого, признавала: «Теперь я понимаю: Гамлет – хотя и весьма эффектно для женщины, но даже мужчина далеко не всякий осилит эту роль…»
Он – осилил.
Но за десять лет существования «Гамлета» на сцене Таганки Высоцкий менялся. «Если посмотреть на первые спектакли… – Высоцкий начинал там не ах как хорошо! – полагала Демидова. – Он был тогда крепким мальчиком в джинсах, для которого существовала идея «быть» и только «быть!», а не «быть или не быть?». Но в конце жизни… Володя играл Гамлета с глубокой мудростью, и не снившейся Высоцкому в 71-м году!.. Он играл Гамлета гениально».
К сожалению, это прошло мимо внимания критиков, имеющих обыкновение оценивать работу актера, режиссера только на премьере, мало задумывающихся над тем, как сложится судьба спектакля через полгода, год. Что в нем изменится к лучшему или худшему и почему.
«13 июля 1980 года. В 217-й раз играем «Гамлета». Очень душно. И мы уже на излете сил – конец сезона, недавно прошли очень напряженные гастроли в Польше… Володя плохо себя чувствует, выбегает со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «Скорой помощи». Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться» тихо говорит мне: «Как дальше, забыл». Я подсказала… В антракте поговорили… о плохом самочувствии и о том, что – слава Богу – отпуск скоро, можно отдохнуть. Володя был в мягком, добром состоянии, редком в последнее время…»
(Из дневника Аллы Демидовой)Едва ли не по-детски, замечательно искренне радовался Анатолий Васильевич Эфрос, когда ему позволили поставить в любимовском театре «Вишневый сад». В дневнике он записывал: «Какая все-таки хорошая мысль – поставить Чехова на Таганке. В театре, где Чехов, кажется, немыслим. Где всегда голые кирпичные стены, а артисты по-брехтовски показывают своих героев… Демидова-Раневская и Высоцкий-Лопахин – это теоретически уже хорошо».
