8 мая немцы ударили по Бельгии, Голландии и Люксембургу. Как всюду до сих пор, так и на этот раз, они добились молниеносного успеха. Как в Польше, так и здесь полилась кровь.
Мир начал понимать, что такое Германия. Моторизованная и замечательно организованная немецкая армия устремилась вперед, всюду неся опустошение, оставляя за собой слезы, могилы и нужду. Эта лавина неумолимо приближалась к Франции. Массы беженцев запрудили все дороги. Обстановка становилась до ужаса очевидной.
В конце мая я снова был у Соснковского. Мы обсуждали положение во Франции, я старался убедить генерала, что военные возможности Франции, возможности сопротивления с ее стороны весьма ничтожны, что Франция вынуждена будет покориться и что час ее падения уже совсем близок.
Генерал ответил, что не верит в возможность поражения Франции, а если бы так случилось, все же Франция всегда останется Францией, с которой все обязаны считаться. Поэтому ничего не следует менять в нашей внешней политике, а идти дальше по линии политики Франции. После минутного размышления добавил: «и Англии» как бы под влиянием проблеска мысли, что ведь только на Францию уже опираться нельзя. Мы должны делать то, что хотят эти два государства, а они нам гарантируют будущее Польши. О России генерал вообще не хотел ничего слушать. Он считал ее врагом, который должен будет уступить, и его не следовало брать в расчет. Как эта уступка будет выглядеть, генерал еще сам не знал.
Такой была наша внешняя политика и главная мысль всех мероприятий в период приближающегося поражения Франции. Во главе этой политики стоял министр иностранных дел Август Залесский, а горячим его сторонником и исполнителем планов являлся Соснковский и весь предсентябрский аппарат, собравшийся в эмиграции.
Сикорский продолжал жаловаться на неприятности, какие он имеет со стороны собственного окружения. Временами даже взрывался: «Меня обманывают, клевещут, не выполняют моих приказов и поручений. Временами даже не знаю, кому должен верить».
К сожалению, это была правда. Печальная правда. Он даже не знал, были ли получаемые им из Польши донесения правдивыми. Не раз случалось, что присылаемое из Польши донесение, если его содержание являлось невыгодным для санации, сразу же в шифровальном бюро переделывалось и в иной версии докладывалось Сикорскому.
Я как-то спросил: — Господин генерал, кто собственно руководит? Вы или Ваше окружение во главе со вторым отделом? Почему я, несмотря на Ваше предложение о моем выезде в Польшу в течение несколько месяцев не могу тронуться с места?
С февраля по июнь шла ожесточенная борьба за то, чтобы любым способом задержать мой выезд в Польшу, санкционированный Сикорским, Соснковским, Модельским, Пашкевичем и профессором Котом. Видимо опасались, как бы в Польше от меня не узнали о продолжающейся губительной деятельности санации, о ее планах и намерениях, о том, как, невзирая на позорное прошлое, она вновь стремилась, не разбираясь в способах, захватить власть. Я сказал ему тогда следующее:
— Господин генерал, Вы окружили себя болотом, и я боюсь, что в этом болоте Вы и утонете.
Генерал вздрогнул.
— Но что делать, что делать? — воскликнул он, а через минуту добавил: — В Польшу Вы поедете в ближайшие дни.
Мы решили, что я поеду не один, а подберу себе двух-трех офицеров, которые помогали бы мне в работе. Я некоторым образом должен был представлять Сикорского по политическим вопросам в организациях, находящихся на занятых советскими войсками землях. Кроме того генерал не знал точно, что делается в подпольных вооруженных силах Польши, не знал, что там происходили большие внутренние трения. Он хотел, чтобы я обстоятельно выяснил, как это выглядит и выполняются ли его инструкции и указания. Мы решили, что с этой целью я возьму с собой капитана Тулодзейского, который будет меня сопровождать и непосредственно помогать, а также двух офицеров из группы молодых — подпоручиков Гродзицкого и Романовского, которые войдут в состав подпольных вооруженных сил. Двое последних должны были выехать через бюро Соснковского, как его курьеры, и одновременно будут помогать мне. Совершенно очевидно, что об этом не должны были знать ни Соснковский, ни второй отдел.
Сикорский написал министру Залесскому записку о выдаче нам всем дипломатических паспортов до Румынии. Мне с капитаном Тулодзейским предстояло ехать автомобилем, а подпоручикам Гродзицкому и Романовскому поездом. В Румынии я должен был с ними встретиться и составить план дальнейших действий.
После обсуждения этих вопросов генерал, как бы возвращаясь к мысли, которая не давала ему покоя, сказал, что за Францию он все же спокоен. У нее ведь только одна граница подвержена угрозе, но и она в значительной степени защищена линией Мажино. Генерал, как и другие, непоколебимо верил в линию Мажино.
— А Италия? — спросил я.
— За нее я совершенно спокоен. Как раз несколько дней тому назад я получил от генерала Венявы (нашего тогдашнего посла в Италии) письмо, в котором он сообщает, ссылаясь на достоверные источники, что Италия не нападет на Францию. Хотя он и не сообщает об источнике, но заверяет словом чести, что это точно. Это письмо я даже показывал генералу Вейгану и премьеру Рейно, желая их успокоить относительно итальянской границы.
— Так ли это, господин генерал?
— У меня нет оснований предполагать, что это сообщение не соответствует действительности. Я знаю только один случай большого вранья Венявы, но это было давно.
Я с любопытством взглянул на генерала.
— Когда уже стало известно, что маршал Пилсудский умирает, начался спор о его преемнике. Кандидатов имелось несколько. Наиболее вероятным были Соснковский и Рыдз-Смиглы. Президент Мосьцицкий не любил Соснковского и хотел каким-либо способом его отстранить, да и Веняве кандидатура Смиглы была более близкой. Поэтому Венява прибег к совершенно необыкновенному коварству. Как-то, перед самой кончиной маршала, когда тот находился уже в агонии, а генералитет пребывал в соседней комнате, Венява, всегда имевший свободный вход к постели больного, вошел к нему, посмотрел на лежащего маршала, нагнулся над ним и через минуту вышел, заявив, что маршал на минуту пришел в сознание и назначил своим преемником Рыдз-Смиглы. Присутствующие восприняли это как приказ. Как-то Венява проболтался, что это была шутка. Президент Мосьцицкий всегда очень ценил эту услугу, и в доказательство благодарности даже теперь передал свою власть в руки Венявы.
После этого рассказа меня тем более удивило то доверие, которое питал Сикорский к написанному Венявой-Длугошевским. Но здесь все было таким странным, что собственно говоря, я должен был отучиться чему-либо удивляться.
