И все же «гарем» — экзотика. А чаще всего холостяки имели при себе «крепостную девушку в качестве хозяйки дома»[260], как изящно выразился поэт Полонский, рассказывая о жизни своего дяди — помещика Кафтырева. Самым же колоритным «холостяком» той эпохи был Петр Алексеевич Кошкарев. До семидесяти лет он держал при себе «горничных» — молоденьких девушек из своей деревни, постепенно выдавая их замуж и заменяя новыми. При этом «хозяйкой дома» у него была солдатка Наталья Ивановна, родившая ему одну дочь и семь сыновей. Всех этих детей усыновил небогатый соседний помещик, дав им фамилию и дворянство. Насколько частым было в российской провинции такое явление, можно судить по тому, как рассказавший о Кошкареве мемуарист Неверов меланхолически добавил: «Точно так же и его брат Гавриил Алексеевич»[261].
Начнем с того, о чем мы не раз уже писали: звание дворянина обязывало к государственной службе. И даже отставка не означала полного ухода в частную жизнь. В деревне, в усадьбе, дворянин все равно находился как бы «при должности»: «отцом и благодетелем своих крестьян», отвечал за них перед государством, «рачительным хозяином и главой семейства» воспитывал молодое поколение. Одна из важнейших сословных обязанностей помещика — подготовить новое поколение дворян к будущей жизни: девочек — к семейной, мальчиков — к государевой службе.
Миновали времена, когда Петру I приходилось силой заставлять дворян учиться, запрещая неграмотным жениться и отдавая их в солдаты. К средине XVIII века пришло понимание необходимости знаний, хотя бы в минимальном объеме, для успешного продвижения по службе. Вслед за этим пришла мода на обучение языкам и, следовательно, на иностранных учителей. Мода вещь непостоянная — пришла и ушла. Но осталось понимание: хорошее образование находится где-то рядом с высоким социальным положением. При определенных условиях оно если и не заменит богатство, титул и чин, то откроет дорогу и к первому, и ко второму, и к третьему.
Конечно, в провинции, поближе к степям, сохранились и семейства, подобные дворянам Алтуховым: ни мать, ни отец у них грамоте не знали, а из двух дочерей читать и писать могла только старшая[262]. Но даже там, за Курском, училось абсолютное большинство дворянских детей, причем обучать их грамоте начинали в возрасте 4–5 лет, и никак не позже[263]. С.Н. Глинка, живший в детстве у бабушки, вспоминал, как сердился его дядя Н.П. Лебедев: «Стыдно вам будет перед отцом и матерью Сережи: ему шестой год, а он в азбуку не заглядывал»[264].
При первом чтении чьих либо мемуаров той поры, кажется, что никакого порядка в том, как начинали учиться дворянские дети, не было: Д.Н. Толстого и Ф.Ф. Вигеля начинали учить крепостные дядьки, А.А. Одинцова и С.П. Шипова учили родители, у Е.Ф. Комарова первым учителем был деревенский священник, Г.С. Батеньков вообще заявил, что читать и писать научился сам, и первым текстом, который он прочитал от начала до конца, была статья в газете о Трафальгарском сражении[265].
Однако все указывают на то, что самую большую роль в первом обучении детей играли близкие и дальние родственники, приехавшие в деревню погостить или постоянно там жившие. Именно они, не связанные хозяйственными заботами, первыми обращали внимание на крутящихся под ногами и под столом малышей и начинали их учить. Тому же Батенькову «буквенные карточки» и географический атлас, по которым он и учился читать, подарил дядя. Дядя С.Н.Глинки, пристыдивший его бабушку, на этом не остановился и взялся учить племянника.
Часто родственники заменяли отсутствующих в это время учителей или учили тем предметам, которых не знали родители. В семействе помещика В.В. Селиванова обучением детей заведовала тетка, но арифметику преподавал дядюшка[266]. Точно также и С.П. Шипова, несмотря на приглашенного преподавать коллежского асессора, арифметике учил дядя, брат матери. А в семействе Бутурлиных, не взятых на лето в поместье учителей русского и французского, младшим детям заменяла старшая сестра. Ф.Ф. Вигеля обучали старшие братья, но, правда, не грамоте, а верховой езде.
Летам к семи-восьми требовалось пригласить в дом «настоящего» учителя. Выбор был невелик: это был или иностранец (в середине XVIII века в моде были швейцарцы и немцы, а в конце — французы) или русский — мелкий чиновник или семинарист. Иностранных учителей, особенно с 90-х годов XVIII века (с начала Великой французской революции и эмиграции французских дворян), в России было много, «хоть пруд пруди»[267]. Средний помещик, имея триста душ и большие амбиции, мог себе позволить нанять в учителя и маркиза[268]. Польза от этих учителей виделась в том, что они могут обучить «естественному» произношению французского и немецкого языков и, вдобавок, будут учить музыке, пению и рисованию.
Однако, при всей конкуренции, еще более увеличившейся в начале XIX века за счет французов, осевших в России после «Великого похода» Наполеона, иностранные учителя стоили не дешево.
«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого? — Писал сестре в деревню К.Н.Батюшков, — За тысячу будет пирожник, за две — отставной капрал, за три — школьный учитель из провинции, за пять, за шесть — аббат»[269].
А вот как писал поэт и философ В.С. Печерин о своем учителе, немце Кессмане:
«За каких-нибудь 50 руб. в месяц достать учителя и гувернера, все что угодно, — отлично говорящего по-французски и по-немецки, с отличными манерами — ведь это для небогатого русского дворянина просто была находка!»[270]
Русские учителя стоили значительно дешевле. Семинариста в конце XVIII века можно было нанять «за 50 рублей и пару платья»[271]. Но семинарист мог учить только латыни и русскому языку. Русский преподаватель, обучавший и языкам, и арифметике, брал от 600 до 1000 рублей в год[272]. Помещики, которые не могли осилить такую сумму, выжав все, что можно, из семинариста, священника и родственников, пристраивали, своих детей на учебу к соседям побогаче или пограмотнее. Так, например, прослышавши об учености А.Т. Болотова, его «сосед и кум» Ладыженский оставил ему своего старшего сына «кой-чему учиться, а особливо арифметике и рисованию»[273]. Один из наиболее распространенных вариантов обучения приведен в «Записках» Л.Н. Энгельгарта под 1775 и 1776 годами:
