— Как — спел?
— Ему было семьдесят лет… Он рассказал по этому поводу любопытную вещь. Он уверял, что это достоверно, что он был в то время в Париже. Однажды приходит к одному парижскому издателю оборванный молодой человек и приносит нотную рукопись. «Ваш романс очень мне нравится, но вас не знают, вы не имеете имени, я не могу вам ничего за него дать, а сами если вы напечатаете, он еще менее разойдется».
— Обычный безвыходный круг: чтобы напечатали, надо быть знаменитым, чтобы быть знаменитым, надо печататься.
— Молодой человек в отчаянии: «Я умираю с голоду». — «Вот что сделаем: спросим у Шуберта позволение выпустить романс под его именем — нарасхват пойдет». — «Согласится?» — «Согласится». Так вышел в свет «Adieu» Шуберта. Мы пробыли в Одессе шесть дней. Однажды мы, старшие два брата, проводили деда до его квартиры; он пригласил нас подняться к нему. На столе было приготовлено два прибора. Когда мы вошли, из соседней комнаты просунулась рука и захлопнула дверь. Неловкое молчание. Мы пожелали покойной ночи. На прощанье дед подарил каждому из шести внуков по 500 рублей. Через два месяца мы услышали, что он вступил во второй брак. На подаренные дедом деньги я приобрел себе орган фирмы Estey.
— И все-таки не все.
— Что же еще?
— А фельдмаршал?
— Ну это уж история, это не семья. Основание Главного штаба, взятие Парижа. Потом, его совершенно исключительное положение при Николае Павловиче…
— Правда, оба ваши прадеда — Волконский и Бенкендорф…
— Да, во флигеле я даже сделал комнату «Николаевскую» — портреты, бюсты, все одно к одному: готики подпустил — никто не скажет, что я устроил, всякий подумает, что досталось в наследство… Ну, довольно предков, идем «под сень дубов…»
— Нет, нет, постойте. Портрет фельдмаршала чьей работы? Это хороший портрет.
— Нашел на рынке, в ужасном виде был. Я думаю, не самого ли Крюгера, поясное повторение большого портрета, что в Зимнем дворце… Ну, идем…
— Постойте. Еще эти два боярина.
— Один — Волконский, участвовавший в избрании царя Михаила Феодоровича, а другой — подписавший Уложение царя Алексея Михайловича.
— Откуда достали?
— Оригиналы у князя Голицына-Прозоровского в Зубриловке, то есть были в Зубриловке, а теперь не знаю, ведь Зубриловка разрушена… Ну, идемте же.
— А почему у Голицына-Прозоровского?
— Потому что бабка его была Волконская, дочь Михаила Никитича, московского главнокомандующего… Ну довольно же предков. Хотите покататься на автомобиле?.. Можем, не выезжая из парка, по счетчику сделать шестнадцать верст.
— Ну что такое на автомобиле шестнадцать верст? Со скоростью тридцати — полчаса. А ведь катаются люди для того, чтобы время убить, а не пространство.
— С тех пор что я занимаюсь Далькрозом, прямо отвертеться не могу от времени и пространства.
— Да ведь «время, пространство и различимое в них — вот все, что называется природой и будет так называться, пока по черной земле ходит человек». Это сказал китайский мудрец.
— Вы правы, и он даже прибавляет: «Это давно знают мудрецы и дети»… Ну хорошо. Мы занимались тем, что убивали время, пока говорили о предках, а теперь…
— Да вовсе не убивали, я и потребности не ощущал убивать его.
— Не о том «убийстве» я говорю, которое имеет скуку подстрекателем и праздность сообщником, а об убиении в смысле упразднения. Разве мы не упраздняли время, когда жили в том, что происходило столько времени тому назад?
— Да, вы разумеете то убийство времени, которое имеет память подстрекателем и отзывчивость сообщником?
— Так пойдемте же теперь убивать пространство. Отставить катание в парке — по большой дороге!
— Идет.
— По шестьдесят в час!
— Идет!
— И если, сидя в автомобиле, наслаждаясь убиением пространства, мы возобновим наш разговор и будем упиваться двойным убийством, разве не прав будет философ, сказавший, что пространство и время не что иное, как категории нашего мышления?
— Прав, прав! Истребление пространства, уничтожение времени, утверждение своего «я»!
— Просветление в точке?
— Да, да!
— Встреча «откуда» и «куда»?
— Да!
— Их слияние в одном «где»?
— И его слияние с «когда»!
— Слияние — полное?
— Совмещение!
— Совмещение — конечное?
— Осуществление!
— Осуществление — в третьем?
— В третьем — из «все» и «ничто»! Из «да» и «нет»!
— О, если бы было третье слово!!
— Не надо слов.
— Довольно смысла?
— Довольно, пока не лопнула шина.
— А когда лопнет?
— Другая.
— А когда нет другой?
— Тогда посмотрим на верстовой столб…
— Категория пространства.
— На часы…
— Категория времени.
— И пойдем домой пешком.
— Мышление…
Павловка,
14 октября 1911
«Порядок — вот Господь на земле»
Предсмертные слова кн. Марии Александровны Волконской
Жаку Далькрозу
— Мама, как хорошо на балконе!
— Ты здесь, милая! Так поздно? Давно спать пора.
— Я слушала… Мама, отчего, когда ты играешь…
— Что — когда я играю?
— Нет, я не так… Отчего, когда птицы поют — красиво, а когда ты играешь — еще красивее?
— Оттого, что птицы поют как хотят.
— А ты разве не играешь как хочешь?
— Нет, я играю, как хочет сочинитель.
— Какой сочинитель?
— Тот, который сочинил музыку, которую я играю.
— А птицы?
— А птицы поют то, что никто не сочинил.
— А Мария Николаевна говорит, что пение птиц Бог сочинил.
— Бог сотворил пение птиц, потому что Бог все сотворил, но он не сочинил их пение, он дал им горло и голос; так и пение людей — он сотворил человека, дал ему голос, дал ему что нужно, чтобы сделать инструменты, а уж музыку человек сам сочинил.
— А птицы себе ничего не сочинили?
— Нет, милая, сочиняет только человек. Только человек может петь то, что хочет.
— А птицы поют всегда одно и то же?
— Одно и то же и всегда одинаково.
— А ты сперва сказала, что они поют как хотят?
— Ах ты моя умница! Ну как же тебе объяснить? Я сказала, что птицы поют как хотят, это не значит, что они поют по желанию, а это значит — как придется: то начнет, то бросит, то поклюет, то вспорхнет…
— Без порядка?
— Вот именно, без порядка. Только у человека есть порядок.
— А Мария Николаевна говорит, что на земле везде порядок: деревья каждую весну зеленеют, каждую осень листья падают.
