До тех пор, пока такая организация, как Объединенные Нации, не добьется признания каждым отдельным государством правил международного поведения, нет и не может быть фундамента для международного права. Нюрнбергский трибунал создавался в ответ на всеобщее требование не оставить без наказания определенные действия, вызванное страхом их повторения в еще худшей форме. Однако процессы носили односторонний характер, а потому подорвали основную юридическую концепцию – ту, в соответствии с которой закон должен быть универсален и иметь обязательную силу для всех. Ее следствием должно было бы стать составление международного уголовного кодекса, обязательного к включению всеми странами – членами организации в свое внутреннее законодательство. Следующим шагом стало бы применение его требований при всякой необходимости. До сих пор в этом направлении ничего предпринято не было.
Нюрнберг имел один позитивный результат – он пробудил совесть мирового сообщества и привлек его внимание к указанному вопросу. Возможно, со временем государства сумеют сочетать свои национальные суверенные права с решением данной международной проблемы. С другой стороны, на процессе была создана концепция коллективной ответственности определенных организаций. Под эгидой оккупационных властей это привело к созданию судов по денацификации, которые, вероятно, принесли общему представлению о законности больше вреда, чем можно себе вообразить. Миллионы людей в Германии оказались под подозрением и были вынуждены доказывать свою невиновность в условиях совершенно неадекватных слушаний. Это привело к такому юридическому беспорядку, моральные и политические последствия которого еще многие годы будут тяготеть над германским народом. При этом применялись те же самые методы, использование которых в Третьем рейхе было с такой полнотой осуждено Нюрнбергским трибуналом. Для того чтобы подвести прочную основу под международное законодательство, следует в первую очередь возродить на национальном уровне уважение к закону.
Еще не следует упускать из виду, что сообщения о ходе слушаний не производили на германское население того действия, на которое были, по всей видимости, рассчитаны. Не говоря уж об исключительной продолжительности процесса, из-за которой люди, не имевшие к нему непосредственного отношения, постепенно теряли интерес к отчетам, вся информация практически ограничивалась изложением позиции прокуроров. Официальное сообщение по германскому радио зачитывалось ежедневно в восемь часов вечера неким господином по имени Гастон Ульман, который концентрировал свое внимание исключительно на наиболее сенсационных аспектах обвинения. В результате слушатели начинали терять всякое доверие к содержанию его отчетов. Он совершенно не касался выступлений защитников в тех случаях, когда им удавалось отвести какое-либо обвинение, из-за чего создавалось впечатление, что процесс носит показной характер и приговор заранее предрешен. Герр Ульман, который носил американский мундир и потому считался выразителем официальной позиции держав– оккупантов, оказал дурную услугу как им, так и немцам.
В германской печати большинство репортажей было ненамного лучше, и многие корреспонденты из тех, кто отваживался передавать объективные отчеты, жаловались, что их редакторы, как правило, вычеркивали всякую благоприятную для защиты информацию. В любом случае германские журналисты в то время были не те, что прежде или чем они вновь стали теперь. Большинство из них составляли молодые люди, очень мало знавшие об исторической и политической подоплеке происходящего. Сами газеты были маленького объема и в большинстве случаев выходили только два или три раза в неделю. Поэтому помещавшиеся в них отчеты часто настолько урезались, что становились попросту непонятны.
Глава 32
Заключительный аккорд
Последние дни в Нюрнберге. – Повторный арест. – Денацификация. – Трудовой лагерь. – Нападение сумасшедшего эсэсовца. – Апелляция. – Заключительные рассуждения
Шахта, Фриче и меня отделили от наших соответчиков до того, как приговор получил широкую огласку. Можно было бы ожидать, что наше оправдание будет встречено германским народом с одобрением вне зависимости от личных симпатий или антипатий отдельных людей. По крайней мере, было показано, что теория коллективной ответственности всего народа не получила подкрепления. Однако исполнявший тогда обязанности баварского министра-президента герр Хогнер, который, в отличие от некоторых своих коллег социал-демократов, во времена нацизма предпочел безбедное существование в Швейцарии опасностям подпольной борьбы на родине, смотрел на дело иначе. Он объявил, что считает наше оправдание судебной ошибкой, и приказал своей полиции арестовать нас немедленно по выходе из тюрьмы. Поэтому нам на какое-то время не оставалось ничего другого, как вкушать вновь обретенную свободу в своих прежних камерах[207].
Я письменно обратился к британским и французским оккупационным властям с просьбой разрешить мне жительство либо в Гемюндене, где я оставил жену, или в Вестфалии, где меня арестовали. Кроме того, я попросил американскую военную администрацию о выдаче мне охранного свидетельства для проезда к месту назначения. Прошли недели, пока я получил ответ. Местным властям в Вестфалии было дано указание выяснить у местных жителей, согласны ли они на мое возвращение. Местный ландрат, хотя и был социалистом, доложил, что мои старые соседи против этого не возражают. Тем не менее британская военная администрация посчитала вопрос имеющим такое политическое значение, что отказалась принимать самостоятельное решение и переадресовала мою просьбу в Лондон.
У Шахта и Фриче терпения оказалось меньше. Они покинули тюрьму, понадеявшись на совершенно неформальное заверение полковника Эндрюса, и были вскоре вновь арестованы. Мне пришлось перебраться из своей камеры, находившейся между Йодлем и Зейс-Инквартом, в другую, расположенную на верхнем этаже. Оттуда я мог наблюдать, как осужденных, одетых в тюремные робы, с выбритыми головами и часто скованных наручниками, выводили на ежедневную прогулку. 14 октября меня неожиданно перевели в другое крыло тюрьмы. Приближался последний акт трагедии. Несмотря на предпринятые меры безопасности, мы, благодаря тюремному «телеграфу», знали, что ночь 15 октября станет последней. Спать было невозможно. В течение долгих пятнадцати месяцев я делил с моими соответчиками все унижения и непереносимое напряжение тюремного заключения и суда. С некоторыми из них я был едва знаком, но совместно перенесенные испытания связали нас какими-то личными узами. Некоторые из них перед лицом неминуемой смерти сохраняли достоинство. Другие пытались оправдаться, утверждая, что были обязаны повиноваться приказам Гитлера. Представители третьей категории не обладали ни интеллектом, ни силой характера для того, чтобы сохранять перед лицом своих обвинителей позицию, способную вызвать интерес судьи или психолога.
