1285
…пушкинский Евгений — герой поэмы A. C. Пушкина «Медный всадник».
Prelude Шопена — прелюдия № 15 ре-бемоль мажор польского композитора Ф. Шопена (1810–1849).
Печ. по машинописной рукописи, хранящейся в архиве Института мировой литературы им. М. Горького.
Рассказ не датирован, но, по всей видимости, создан в первой половине 1920-х гг. (первая публикация: Начало. 1994. № 19).
Александровская мебель — обстановка в стиле русского классицизма начала XIX в. по имени императора Александра I.
Синод (Святейший Синод) — один из высших государственных органов в России в 1721–1917 гг. Ведал делами православной церкви. Учрежден Петром I. Возглавлял Синод оберпрокурор, назначаемый царем.
Триодь Постная и Триодь Цветная — богослужебные книги в православной церкви; первая содержит песнопения и молитвы к Великому посту, вторая — посвящена прославлению Пасхи и последующих праздников. Минеи-Четьи — церковные сборники, содержащие жизнеописания святых в порядке празднования их памяти. Ирмологий — богослужебная книга православной церкви, содержащая молитвы, которые назначаются для пения (а не чтения) при богослужении (иногда по нотам): ирмосы, все песнопения литургий, тропари и др. Октоих — книга песнопений православной церкви на восемь голосов; оформился в IX в.; представляет собой сборник отдельных песен, молитв и канонов.
… ибо она трудовая пчела — намек на теорию свободной любви, развиваемую А. М. Коллонтай в книге «Любовь пчел трудовых» (из серии рассказов «Революция чувств и революция нравов». М.; Пг., 1923). Аналогичные идеи высказывались ею и в более ранних работах.
Велий — церковная огласовка слова «великий».
Лягаш — легавый пес (ищейный, подружный).
Павловская столовая — мебель в стиле павловского романтизма (по названию Павловска — загородной усадьбы Павла 1(1796–1801).
Печ. по рукописи, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 548. On. 1. Ед. хр. 121). Первая публикация: Знамя. 1992. № 1. Варианты названия рукописи — «Дом тринадцать» и «Записки безбожника» — зачеркнуты автором. В текст, написанный чернилами, внесены незначительные исправления карандашом или чернилами другого цвета, касающиеся в основном стилистических уточнений и незначительных сокращений. Так, Курденко первоначально носил фамилию Буланидзе, которая недвусмысленно указывала на прототип персонажа и, видимо, поэтому была изменена.
Расширенное вступление к повести включало следующий текст (после слов «обреченного на гибель»): «Нет, господа тарантулы! Вы никого не обманете. История против Вас. И сколько бы вы ни шипели в вашем подполье, не придется вам увидеть желанной вам „свободы“. Для вас — свобода, для нас — рабство. Это арифметика, и мы от нее не отказываемся, хотя, вообще-то говоря, математику надо пересмотреть с пролетарской точки зрения, высшую, по крайней мере, математику — „воображаемую геометрию“, например, да и сама идея „бесконечности“ весьма двусмысленна. Но тут, повторяю, дважды два — четыре». Автор уточнял характер различия между своим «безбожием» и безбожием Курденко. После слов «он добросовестно не знает истории…» следовало: «Он даже безгрешен, ибо не знает никакого нравственного закона, и если бы его осенила благодать, он отвечал бы тому типу человека, который так нравится апостолу Павлу, этому свободолюбцу, угадавшему тайну христианской диалектики. Кстати, меня не без основания считают безбожником, что, однако, не мешает мне восхищаться остроумием „Послания к Коринфянам“. Есть, конечно, существенная разница между моим безбожием и безбожием Курденко. Отрицая бытие Бога и тем более церковное учение, он даже не подозревает, что собственно он отрицает — и поэтому очень доволен своим, так сказать, миропониманием. Что касается меня, то я отрицаю положительную религию, превосходно сознавая, что рублю сук, на котором сижу, — и поэтому очень огорчен своим собственным безбожием. Не правда ли, разница довольно существенная?»
Чулков сократил также рассуждения о типе, характере повествования, о его философских основах. Первоначально IV глава начиналась словами: «Я ведь не обещал читателю (его я дождусь нескоро, однако — зачем душой кривить — надеюсь все-таки, когда-нибудь дождусь) — я ведь не обещал читателю, что у меня все будет благополучно в отношении композиции. Пусть в этом пункте у меня будет некоторый изъян, зато я выигрываю на реализме, т. е., разумеется, не на глупеньком псевдореализме, который нужен бездарностям, а на том „реализме в высшем смысле“, без коего все летит к черту на рога. Это моя жажда реализма ничуть не противоречит тому, что я безбожник. Имеющие уши да услышат. Я не верю в „сущее абсолютное“, зато я верю в „становящееся абсолютное“. По-моему, это все-таки реализм. Но, признаюсь, такой реализм поймать за хвост очень трудно. Однако я стараюсь в меру сил. Мои записки о „доме тринадцать“ — и есть опыт в этом роде. Не знаю только, удачный ли. Что же делать, если действительность предстала мне в таком „раздранном“ виде… Не знаю, виновата ли в этом эпоха или мой субъективизм, или сама природа нашего, с позволения сказать, бытия. В этом вся суть: по-видимому, существует не бытие, а только „с позволения сказать бытие“. Я держусь такого скептического мнения, хотя я вовсе не кантианец. При таком взгляде на вещи „Дом тринадцать“ становится как бы весьма удобным зеркалом для созерцания так называемой жизни. Только надо быть философом и отнюдь не увлекаться Таточкой. Тогда все становятся назидательными — и Курденко с его льготами, и Пантелеймонов с его восторгом перед прелестью магнолии, и Марфа Петровна с ее патериками, тропарями и кондаками (она сейчас — глупая — плачет, потому что ее приходской храм завтра начнут ломать) и даже Таточка с этим Кудефудровым, если у них в самом деле что-то есть».
Был сокращен также замедляющий действие отрывок о проекте «Веселого комбината», т. е. о соединении под одной крышей мюзик-холла и похоронного бюро, рассказываемый герою Погостовым.
Чулковым также исключены слова Курденко из его диалога с героем перед самоубийством Кудефудрова: «У нас и стихи веселые. У нас, вот, и Маяковский есть…», — которые слишком явно соотносили образ Кудефудрова с личностью Маяковского.
