5 января 1911 года успешно прошла генеральная репетиция «Бориса Годунова» в Мариинском. Шаляпин, недовольный постановкой Мейерхольда, успел кое-что поправить, убрать некоторые «излишества», которые нагородил по своему обыкновению режиссер. Так что уже ничто не могло помешать его исполнению любимой партии в Мариинском, где он еще ее не исполнял.
6 января 1911 года театр был переполнен.
Точную и правдивую картину происшедшего в этот вечер воспроизводит Владимир Аркадьевич Теляковский в своих «Воспоминаниях»:
«К началу спектакля в царскую ложу прибыл царь с дочерью Ольгой Николаевной, вдовствующая императрица и многие члены императорской фамилии. В ложах находились министры, было немало лиц государственной свиты, придворных, представителей высшего общества, финансового мира и разных других слоев Петербурга. Царило приподнятое настроение. Все ждали необыкновенного спектакля, так как еще накануне в городе стало известно, что генеральная репетиция прошла с выдающимся успехом.
Во время третьего действия (сцена Бориса Годунова с Шуйским) меня вызвал полицмейстер Мариинского театра полковник Леер и сообщил, что один из сторожей слышал случайно разговор хористов и что эти последние по каким-то соображениям собираются пропеть гимн, стоя на коленях, чего никогда в императорских театрах не бывало.
Я вернулся в зрительный зал, где я в тот вечер сидел на своем кресле в первом ряду с министром двора, и сказал ему:
– Сейчас произойдет какая-то демонстрация.
– Какая? – с беспокойством спросил Фредерикс.
– Сам не знаю.
– Какой же вы директор, если не знаете, что у вас в театре может происходить.
– Театр – организм сложный, – отвечал я, – и другой раз, несмотря на все принятые администрацией меры, всегда может что-нибудь случиться.
– Но как же вам, опытному директору, неизвестно настроение ваших подчиненных?
– Настроение хора, как я знаю, неважное в связи с вопросом о пенсиях, о чем я вам уже говорил.
– Что же вы думаете делать? – возразил министр.
– Постараюсь действовать согласно обстоятельствам. Сейчас пойду на сцену спросить Тартакова, не знает ли он чего-нибудь нового. В антракте он еще ничего не знал, несмотря на то, что за хором он все время наблюдает посредством своих помощников.
Я поспешил пройти в свою ложу и немедленно вызвал Тартакова.
Тартаков был озабочен и взволнован.
– Что у вас тут готовится? – спросил я.
– А черт их знает, – ответил Иоаким Викторович. – Что-то будет, но что именно – не знаю. Мои помощники следят, но хористы их сторонятся, говорят шепотком, запираются в уборных. Теперь большинство на сцене и не расходятся (в третьем акте «Бориса Годунова» хор не занят).
Как раз в это время кончился третий акт. Выходили на вызовы. Последний раз вышел Шаляпин и ушел к себе в уборную, довольный успехом и приемом.
Оркестр уже разошелся, капельмейстера Коутса на дирижерском месте не было, из партера стали понемногу выходить. Царская фамилия все еще находилась в ложе.
Неожиданно в зале раздались отдельные возгласы:
– Гимн!..
Почему гимн был потребован публикой, для меня так и осталось не совсем выясненным. Подстроили ли это сами хористы, поручив крикнуть «гимн» кому-либо из своих знакомых? Было ли это устроено дворцовым комендантом генерал-адъютантом Дедюлиным, который был большой любитель устраивать подобные манифестации при помощи чинов охраны? Сказать трудно.
В тот вечер не было никакой причины исполнять гимн, ибо спектакль был обыкновенный и происходил в обыкновенный день.
«Начинается», – подумал я, когда единичные возгласы с требованием гимна стали подхватываться публикой.
Ввиду отсутствия оркестрантов на местах гимн не мог быть немедленно исполнен.
Вдруг за спущенным занавесом неожиданно, при неутихшем говоре зрительного зала, хор начал петь гимн а капелла, без оркестра. Исполнение гимна без оркестра, а главное – при спущенном занавесе – никогда не практиковалось в театре.
«Начинается», – думал я.
Когда артисты, уже разошедшиеся по уборным, узнали об исполнении гимна хором, они тоже стали выходить на сцену, ибо, по правилам, при пении гимна должны были выходить на сцену и принимать участие в пении все артисты-солисты, хотя бы они были в это время и не в костюме.
Когда занавес, из-за которого раздавалось пение гимна, взвился, весь хор опустился на колени, обернувшись лицом к царской ложе.
Ближе всего к царской ложе стояла на коленях артистка Е.И. Збруева.
Услышав, что поют гимн, на сцену вышел и Шаляпин.
Он вошел в дверь терема (оставалась декорация третьего акта), и его высокая фигура казалась еще выше наряду с коленопреклоненной толпой.
Увидев хор на коленях, Шаляпин стал пятиться назад, но хористы дверь из терема загородили.
Шаляпин смотрел в направлении моей ложи, будто спрашивая, что делать ему.
Я указал ему кивком головы, что он сам видит, что происходит на сцене.
Как бы Шаляпин ни поступил – во всяком случае он остался бы виноват. Если он станет на колени – зачем встал? Если не станет – зачем он один остался стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, – это было бы объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено.
Стоящие в переднем ряду хористы и хористки со слезами на глазах и очень взволнованные пропели три раза гимн без оркестра.
В это время постепенно стал собираться оркестр. Прибежал и капельмейстер А. Коутс, подхватил пение хора, который к этому времени стал уже немного подниматься, и гимн был повторен еще трижды с оркестром.
Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой, на вид патриотической, манифестацией.
На самом же деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о пенсиях. Хор рассчитывал, что после подобной демонстрации государь вышлет к ним кого-нибудь из великих князей или дежурного флигель-адъютанта, чтобы поблагодарить их за искреннее выражение верноподданнических чувств, а они тут же передадут для вручения государю прошение. Расчет был в том, что после всего происшедшего государю нельзя будет не обратить особого внимания на прошение хора.
Только я и министр двора, в сущности, знали точно, что это за демонстрация и насколько она была действительно «искренна» и «патриотична»…»
Теляковский оказался в глупейшем положении. Он прошел в царскую ложу просить разрешения продолжать спектакль, а в царской ложе пили чай и радовались патриотической демонстрации, которую вся императорская семья приняла за чистую монету. Царь попросил Теляковского поблагодарить артистов за выражение чувств и преданности. Мог ли придворный такого ранга объяснить монарху истинное положение дела и причину демонстрации? Нет, конечно! И Теляковский промолчал, молча кивнув согласие, размышляя о том, как бы ему выпутаться из сложнейшего положения, в котором он оказался. Благодарить хор, как повелел государь, было глупо и наивно потому, что он знал истинные мотивы исполнения гимна. И не исполнить повеление Николая Второго тоже нельзя – обязательно после спектакля спросит, передавал ли Теляковский его благодарность. И министр Фредерикс тоже ничего не посоветовал, просил только не разочаровывать царскую ложу в приятном для нее впечатлении патриотической демонстрации. Теляковский через Тартакова передал хору благодарность царя, а от себя поругал их за то, что они пели гимн без оркестра.
