Усилия, направленные на то, чтобы заставить немецких солдат воевать, подчеркивают важное различие в морали двух воюющих сторон, советской и германской, которые в своей самой простой форме вытекают из различий между агрессивной и оборонительной войной. Этот контраст был с самого начала оценен советскими лидерами и безжалостно эксплуатировался для того, чтобы сохранять боеспособность советского общества. В своей речи в ноябре 1941 года в Москве Сталин говорил о том, что «мораль нашей армии выше морали немецкой, так как наша армия защищает свою страну против иностранных захватчиков и верит в правоту своего дела». «Напротив, – продолжал он, – германская армия ведет захватническую войну», которая создает моральное мировоззрение «профессиональных грабителей» и неумолимо ведет к «разложению германской армии»155. Советская пропаганда военного времени обыгрывала тему защиты Советской родины и напоминала об исторических сражениях для защиты России, и эти взгляды во многих случаях принимались и впитывались советскими солдатами и рабочими156. Когда наступление немцев на Сталинград вызвало все нарастающую панику на юге России, Сталин издал исторический приказ № 227 «Ни шагу назад», обещавший суровую кару любому командиру или комиссару, который отдаст приказ к несанкционированному отступлению, и убеждавший солдат «сражаться за нашу землю и спасти свою Родину…»157 Были созданы особые сдерживающие соединения [заградительные отряды], как части войск безопасности, чтобы воспрепятствовать бегству солдат с линии фронта. Нарушение долга влекло за собой риск расстрела, и как подсчитано, за время войны к смерти были приговорены предположительно 158 000 советских солдат. За менее тяжкие преступления полагалось тюремное заключение или служба в штрафных батальонах; 442 000 солдат прошли через эти батальоны, а 436 000 были приговорены к, обычно кратким, срокам тюремного заключения158.
Суровая дисциплина не обязательно была отражением отсутствия патриотизма, ее необходимость была связана в первую очередь с исключительными условиями боевых действий, способствовавшими возникновению паники, временной деморализации и отклонениями в поведении. Как на фронте, так и среди мирного населения внутри страны были часты жалобы и ворчания по поводу трудностей военного времени, отсутствия информации или тайного вездесущего присутствия государственной власти. Однако подавляющее большинство источников говорит о том, что огромная часть населения осознанно восприняла ужасную дань жертв и личных потерь, воевала и работала из чувства патриотизма и ненависти к захватчику. Такие чувства часто не были связаны с энтузиазмом по отношению к Сталину или Советской власти, но не исключали искреннего убеждения в том, что это была революционная война пролетарского государства против сил откровенного империализма. В те недели, когда в ноябре 1941 года Германская армия приближалась к столице СССР, военные цензоры в Москве проверили более пяти миллионов почтовых отправлений, но конфисковали только 6912, и удалили некоторые части сообщений в 56 808 из них. В общем, взгляды и мнения в сообщениях были оценены как «позитивные»159. В первые месяцы войны, до блокады, в Ленинграде, сообщения о рабочих митингах или писем к властям или в армейские газеты, свидетельствуют об искреннем желании защищать революцию.
Один рабочий, устроившийся работать в милицию в июле 1941 года, послал «Обращение ко всем рабочим» для публикации: «Мы – рабочие у станка, пойдем – и пожилые, и старые – …чтобы низвергнуть фашизм, ликвидировать эксплуататоров»160. Письмо не было опубликовано по причине того, что его посчитали не вполне политически грамотным. Другой, более критичный, рабочий в Ленинграде делал различие между борьбой за руководителей и борьбой за революцию, которая была «нашей»161. В ответ на очевидное стремление начать «народную войну» советские власти отреагировали ослаблением жесткого контроля партии и аппарата безопасности (в директиве, обращенной к партийным кадрам в 1942 году, говорилось – «прекратите указывать массам, учитесь у них»), обществу было позволено сотрудничать с властями для победы над Германией. Это послабление, однако, оказалось временным, но оно способствовало широком распространению веры в то, что после войны советская система измениться к лучшую сторону. В январе 1944 года один молодой солдат-сибиряк как-то сказал украинскому кинематографисту и писателю Александру Довженко «вы знаете, каждый из нас смотрит вперед в ожидании каких-нибудь изменений и исправления нашей жизни»162. Ощущение того, что война очень сильно упростила взаимоотношения между народом и системой, поскольку обе стороны были едины в стремлении нанести поражение немецкому врагу, означало конец очевидному разрыву между социальной реальностью и официальной линией на карте Советской утопии. Война, писал Евгений Евтушенко в своих мемуарах, «облегчила духовное бремя русских людей, им больше не надо было быть неискренними». Это, по убеждению Евтушенко, «и было одной из главных причин нашей победы»163.
Присутствие немцев в Советском Союзе имело разные цели. Война на востоке была агрессивной имперской войной во имя разрушения большевистского государства и создания ареала Германского расового доминирования. Это можно было представить с помощью идеологических понятий, с которыми могли идентифицировать себя простые солдаты и рабочие, но такие цели изначально было труднее объяснить и оправдать, чем идею патриотической защиты. Советская вера в лучшее будущее, которое наступит как только враг будет отброшен обратно для агрессора… более двусмысленной целью, поскольку точная природа этого будущего была не ясной и, поскольку война велась против Германии, все более далекой. Концепция расовой империи и экономической эксплуатации, содержавшаяся в подробных размышлениях СС или четырехлетнем плане Геринга, была трудно постижимой для внутреннего населения страны или вооруженных сил, кроме как через простую идею «жизненного пространства».
В одной немецкой армейской части, размещенной в Белоруссии в 1941 году, была большая доска, на которой висел лозунг «Русские должны погибнуть, чтобы мы могли жить»164. Воспоминания солдат о войне на востоке, показывают, что идея удержания «азиатского» врага вдали от Европы, имела такой же резонанс, как и обещания германской модели империи в будущем. Неспособность нанести поражение Советскому Союзу в 1941 году усложнила процесс поддержания общей морали. Геббельс отметил уже зимой 1941–1942 годов резкое снижение настроения народа, который впервые осознал, что стремительные победы первых двух лет войны уже позади: «Беспокойство германского народа по поводу Восточного фронта нарастает… Словами нельзя описать, что наши солдаты пишут домой с фронта»165. Ко времени поражения в Курском наступлении Геббельс отметил все возрастающий объем писем «с необычной массой критицизма», направленной не только на партийное руководство, но и на самого Гитлера166. Германская пропаганда в течение 1943 года все больше разворачивалась в сторону тезиса, что Германия ведет крестовый поход против большевизма во имя спасения не только Германской культуры, но и самой Европейской цивилизации. Фанатизм, который демонстрировали немецкие солдаты, члены партии и простые граждане в те месяцы, когда надвигался момент поражения, проистекал из отчаянных усилий, направленных на предотвращение разрушения Германии и поддержания идеи правого насилия против азиатского большевизма, значительно более понятной, чем идея расового разрушения и экономического разграбления, являвшаяся исходной точкой конфликта167.
