Положение мое в отношении с красавицей было весьма затруднительно. Несмотря на 3-хмесячную разлуку с Лизой, я не мог себя принудить быть с ней таким же, как прежде, – очарование исчезло. Наружное же внимание я должен был иметь к ней, чтобы не вовсе растерзать душу, кроме того уже много страдавшую от меня. Столько, однако, власти над собой я не имел, чтобы для нее отказаться от удовольствия волочиться за другими. Таким образом мы мучили друг друга.
Пришли праздники Рожества. Торнау, более любезный хозяин, чем полковой командир, дал нам очень приятный вечер накануне оного; мы много танцовали, а я кокетничал, но только не с Лизой и Сашей, а со старыми любовницами. – Здесь я познакомился с полковником Кусовниковым, служившим прежде в лейб-гусарах, а потом адъютантом у принца Виртембергского (теперь получил Тираспольский кавалерийский егерский полк), человеком хотя и не блистательного ума, но очень добрым и милым; он волочился за сестрою, отчего, вероятно, и был ко мне так хорошо расположен. – Этот же вечер, несмотря на ревность Ивана Петровича, Катинька, а особенно Машенька были очень любезны со мною. Каково было бедной Лизе видеть всё это! Видя каждую минуту мою ветреность, неверность, она всё еще не могла себя разуверить.
Еще шумнее и на форменном деревенском бале встретил я новый год у нашего соседа Ермолаева. Кроме нашего общества старицкого, съехалось к нему много гостей и из других уездов. Несмотря на то что он сам большой дурак, все очень довольны были вечером. Танцовальная зала и дом у него прекрасный, накормил он хорошо, танцовали сколько только сил было, всякому была совершенная свобода – чего же более можно требовать от хозяина? – Не менее прежнего бала я и здесь мучил Лизу, так что она не хотела даже со мною более танцовать за то, что в котильоне я ей сказал, что она слишком часто меня выбирает. Весь вечер я ею менее всех занимался. – Зато, возвращаясь с бала домой в одной кибитке с Сашей, мы с нею вспомнили старину.
Отъезд Лизы. 2 января 1829. Давно уже Петр Маркович собирался ехать в Малинники – наступил наконец решительный день. Хотя через Сашу и объявляла Лиза, что меня больше не любит, просила, чтобы я сжег ее письма и т. п., но когда мы оставались наедине, то она так же твердила про свою любовь, искала моей, как и прежде. Не стану говорить про слезы этой второй разлуки. – “Mon Ange!!”15 – были последние ее слова, когда она садилась в кибитку! – Что она теперь, зовет ли меня так же? любит ли? – Бедная, лучше бы ей было меня забыть или разлюбить…
С ее отъезда я имел более свободы кокетничать, но не имел более успеха. На третьем бале у Казнакова я волочился за новою красавицею, Натальею Казнаковой, девушкою уже лет 20 с лишком, но так как я всё это делал слегка, зевая, то и ничем не кончал.
Время проходило между тем хотя и однообразно, но довольно скоро; надо было думать об отъезде в полк. Все уверяли меня, что гораздо удобнее мне будет определиться прямо в инспекторском департаменте, чем ехать в полк наудачу, где я потеряю много времени от пересылок бумаг. Для этого мне должно бы было ехать назад в Петербург. – Рассудив, что они точно правы, я решился, несмотря на новые издержки, которые мне эта поездка должна стоить, тотчас после праздников туда ехать.
В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин16, “слава наших дней, поэт, любимый небесами”, – как его приветствует костромский поэт госпожа Готовцова17. Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительной и наступительной союз против красавиц, отчего его и прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катинька Вельяшева)18, несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны. Мы имели одно только удовольствие бесить Ивана Петровича; образ мыслей наших оттого он назвал американским. – Мне жаль, что из-за таких пустяков он, вероятно, теперь меня не очень жалует: он очень добрый и благородный малый. Если еще сведет нас Бог, то я уже не стану волокитством его бесить.
После праздников поехали все по деревням; я с Пушкиным, взяв по бутылке шампанского, которые морозили, держа на коленях, поехали к Павлу Ивановичу. – За обедом мы напоили Люнелем, привезенным Пушкиным из Москвы, Фрициньку (гамбургскую красавицу, которую дядя привез из похода и после женился на ней)19; немку из Риги, полугувернантку, полуслужанку, обрученную невесту его управителя, и молодую, довольно смешную девочку, дочь прежнего берновского попа, тоже жившую под покровительством Фридерики. Я упоминаю об ней потому, <что> имел после довольно смешную с ней историю. Мы танцевали и дурачились с ними много, и молодая селянка вовсе не двухсмысленно показывала свою благосклонность ко мне. Это обратило мое внимание на ее, потому что прежде, в кругу первостатейных красавиц, ее совсем и не заметил. Я вообразил себе, что очень легко можно будет с ней утешиться за неудачи с другими, почему через несколько дней, приехав опять в Павловское, я сделал посещение ей в роде графа Нулина, с тою только разницею, что не получил пощечины20. Встречая таким образом на каждом шагу неудачи, я принужден был возвратиться к Саше, с которой мы начали опять по-старому жить, т. е. до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими. – В таких занятиях, в охоте и поездках то в Берново21, то к Петру Ивановичу22, куда я ездил для сохранения благорасположения Машеньки (еще двою родной сестры, но только, к несчастью, не столь занимательною <!>, как другие, – она совсем не хороша собой), или в Павловское23, где вечера мы играли в вист, – провел я еще с неделю до отъезда с Пушкиным в Петербург.
Сарыкиой. 20 февраля 1830
16 января <1829>. Путешествие мое в Петербург с Пушкиным было довольно приятно, довольно скоро и благополучно, исключая некоторых прижимок от ямщиков. Мы понадеялись на честность их, не брали подорожной, а этим они хотели пользоваться, чтобы взять с нас более. Вообще никогда не должно у нас полагаться на слово какого-либо торгового человека. Справедливо искони упрекают русских в лживости, особенно москвичей. – Проезжающий, поверивший их словам, не запасшийся подорожной, после первого перегона должен переносить все возможные неприятности, особенно если он имел неосторожность заплатить вперед деньги: во всякой <!> яму24 задерживают его, стараясь бессовестно взять с него сколько можно более денег, и, сколько бы он ни платил, никогда он не удовлетворит алчность этих плутов. В три мои поездки по московской дороге я это испытал. – На станциях, во время перепрягания лошадей, играли мы в шахматы, а дорогою говорили про современные отечественные события, про литературу, про женщин, любовь и пр. Пушкин говорит очень хорошо; пылкий проницательный ум обнимает быстро предметы; но эти же самые качества причиною, что его суждения об вещах иногда поверхностны и односторонны. Нравы людей, с которыми встречается, узнает он чрезвычайно быстро; женщин же он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного25. Пользовавшись всем достопримечательным по дороге от Торжка до Петербурга, т. е. купив в Валдае баранков (крендели небольшие) у дешевых красавиц, торгующих ими, в Вышнем Волочке завтракали мы свежими сельдями, а на станции Яжелбицах ухою из прекраснейших форелей, единственных почти в России;26 приехали мы на третий день вечером в Петербург прямо к Andrieux (где обедают все люди лучшего тону)27. Вкусный обед, нам еще более показавшийся таким после трехдневного путешествия, в продолжение <которого>, несмотря на всё, мы порядочно не ели, запили мы каким-то, не помню, новым родом шампанского (Bourgogne mousseux28, которое одно только месяц тому назад там пили, уже потеряло славу у его гастрономов). Я остановился у Пушкина в Демутовой гостинице29, где он всегда живет, несмотря на то что его постоянное пребывание – Петербург. Первым моим делом <было>, разумеется, переодевшись, ехать к Анне Петровне и вместе к Дельвигу: живучи в одном доме, они неразлучны.
