— Я подниму в мире невероятный шум, полковник. Я уношу с собой собственный духовой оркестр.
— Вам так или иначе суждено нашуметь там, Биль.
— Попробуйте-ка на них это средство для волос. — Билли достал лекарство, добытое для него Портером. — Оно хоть кого угомонит!
Такой легкой, бессодержательной болтовней мы заполняли драгоценные часы. Это была та самая пена, которую выбрасывают огромные волны, разбиваясь о неприступную скалу. Они набегают с громким ревом, но у подножия утеса смиряются, точно вся мощь их внезапно улетучилась.
Много мыслей и сотни тревожных вопросов теснились в наших душах, волнуемых глубокими чувствами, но язык отказывался передать их, и мы довольствовались этой пеной. Мы говорили обо всем, кроме своих чувств.
Даже начальник Дэрби нервничал, когда Портер явился в канцелярию за пропуском.
— Я целую ночь обрабатывал их, полковник, — Портер указал на свои ботинки. — Их красноречие не поддается никаким репрессиям.
— Если бы вы выглядели хоть чуточку лучше, Биль, дамы просто похитили бы вас.
— Я не хочу снова попасть в неволю к кому бы то ни было.
На лице Портера виднелись легкие морщины. Он постарел за эти тридцать девять месяцев пребывания в тюрьме, но все же голова его и осанка должны были, несомненно, всюду привлекать к себе внимание. В нем чувствовались какая-то уверенность, независимость, достоинство. Он гораздо больше походил на хорошо образованного, культурного, делового человека, чем на бывшего арестанта.
В приемной были посетители. Начальник отошел в сторону и приказал мне выдать Билю его бумаги на освобождение. Как только мы остались одни, мучительное напряжение сделалось невыносимым. В эти последние минуты я готов был послать все к черту. Мне хотелось сказать ему: «Счастливого пути… с богом… проваливайте к дьяволу!»
Но ни один из нас не произнес ни слова. Биль подошел к окну, а я сел у стола. Минут десять он простоял неподвижно. Мне вдруг пришло в голову, что он очень равнодушно расстается с нами.
— Биль, — мой голос звучал хрипло от обиды, и Портер быстро обернулся, — ведь вы и так скоро будете там. Неужели вам трудно в эти последние минуты поглядеть на нас?
С ласковой улыбкой он протянул мне свою сильную короткую руку:
— Эл, вот книга. Я посылал за ней в город, чтобы сделать вам подарок.
Это был экземпляр «Рубайат» Омара Хайяма.
Я протянул ему пропуск и его пять долларов. У Портера было, по меньшей мере, шестьдесят-семьдесят долларов — гонорар за последний рассказ. Он взял пять долларов.
— Вот, полковник, передайте это Биллю: он сможет купить спирту для излечения своей локомоторной атаксии.
Это было все. Он направился к двери и снова вернулся со знакомой искрой смеха в глазах.
— Мы встретимся с вами в Нью-Йорке, полковник. Вы еще, чего доброго, натравите там на меня ищеек. Я буду начеку. До свидания, Эл.
Голос Портера перешел под конец в замирающий шепот.
Он направился к двери и, не оглядываясь, вышел из комнаты. И мне показалось, будто что-то молодое и прекрасное навсегда ушло из моей жизни.
— Конец календарю, Эл, — Билли Рэйдлер перечеркнул последнее число, покачал головой и оторвал листок. Он посмотрел на меня в мрачном молчании: — Еще один день перешел в ночь.
Вот первое письмо Биля Портера — он уже принял тогда имя О. Генри, — присланное мне в тюрьму. Он не забыл нас; он выполнил свое обещание.
«Дорогой Дженнингс! С тех пор как мы расстались, я каждую неделю собирался написать вам и Билли, но все время откладывал, ибо думал двинуться на Вашингтон. Я очень хорошо устроился в Питтсбурге, но все-таки собираюсь через несколько недель уехать отсюда.
«С тех пор как я взялся за работу, мне пришлось иметь немало дел с издателями, и я заработал литературой много больше, чем если бы занимался каким-нибудь другим ремеслом. Питтсбург самая захудалая дыра на всем земном шаре, а жители его самые невежественные, неучтивые, ничтожные, грубые, опустившиеся, наглые, скаредные, подлые, сквернословящие, непристойные, богохульствующие, пьяные, грязные, гнусные и развратные псы, каких я когда-либо мог себе представить. Население Колумбуса — рыцари по сравнению с ними. Я пробуду здесь ровно столько, сколько это будет необходимо. Ни одного часа больше.
Кроме того, у меня есть еще особые причины, чтобы писать вам сейчас. Я завел целую корреспонденцию с издателем «Журнала для всех». Я продал ему в августе две статьи и получил заказ на другие.
В одном из писем я предложил ему статью под заглавием: «Искусство и уменье грабить поезда» или что-нибудь в этом духе; при этом я указал, что, по всей вероятности, смогу получить эту статью от специалиста по данному вопросу.
Само собой разумеется, что я не называл ни имен, ни местностей. Издателя эта идея, очевидно, сильно заинтересовала, и он два раза в письмах запрашивал меня об этой статье. Он боится только, что специалист не сумеет придать статье той формы, которая подошла бы для «Журнала для всех», ибо Джон Уэнемекер, надо вам сказать, очень строго соблюдает правила благопристойности.
Если вы захотите распространиться на эту тему, то рассказ можно будет пристроить, а вместе с тем откроется возможность и для дальнейшей работы. Конечно, нет надобности делать какие-либо указания на то, кто вы такой. Издателя, как я и полагал, интересует, главным образом, точка зрения на этот предмет самого «оператора».
Я представляю себе, что статейка эта должна быть написана разговорным языком, приблизительно так, как вы обычно рассказываете, только в описательной форме; при этом выделите мелкие черточки и детали, чтобы вышло так, точно человек рассказывает о своем птичьем дворе или о своем ранчо, где он разводит свиней.
Если вы согласитесь взяться за это, сообщите мне, и я напишу вам, как я представляю себе эту статью и какие пункты в ней затронуть. Я могу просмотреть ее и обработать применительно к требованиям журнала или представлю вашу рукопись в том виде, как вы ее пришлете. Словом, как хотите. Поскорей сообщите мне ваше решение, потому что я должен ответить ему.
Писать письма для меня сущее наказание. Когда я пишу карандашом, мой почерк становится почти таким же скверным, как ваш.
Если бы я знал, что меня ожидают тридцать дней заключения в нашем заведении, уверяю вас, я, не задумываясь, расколотил бы какую-нибудь из здешних статуй, лишь бы переменить на время общество этих паршивых питтсбургцев на более приличное.
А поскольку речь идет о развлечениях, я предпочел бы сидеть в этом доме скорби и слушать, как стучат крышки параш, чем беседовать с местными гадами. Если бы вместо всех питтсбургцев у меня был бы здесь тот черный малый, который приходит каждый вечер в тюрьму с жестяной бадьей, то смею вас уверить, что его общество доставило бы мне несравненно больше удовольствия.
