Нашему батальону присваивается имя «Пражского». За приказом следует большое награждение.
За Берлинско-Пражскую операцию получаю награду и я.
Батальон стоит в 40 км от города, но я каждый вечер езжу в Прагу.
Меня уже знают на КПП, но поймать меня не так-то легко. У меня хорошая машина, и я отлично знаю объездные дороги, а когда тороплюсь, то иду на хитрость и проскакиваю контрольные пункты.
Большой компанией едем в город отметить полученные ордена.
Поздравления, шум, шутки и песни. Мы уже хором поём чешские песни, а наши чешские друзья прекрасно поют русские.
За столом распевают:
Напий, братишечку, напий,
Напийся с глубока.
А можно же се не сейдеме
Однешка до рока.
А можно же се,
А можно же не,
А можно же се не сейдеме
С террасы разносится по всему саду и приобретает новое, особое звучание:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек
На тёмное, усеянное звёздами пражское небо со стороны Градчан выплывает огромная мирная луна. По-моему она счастлива и тихо смеётся…
«Всюду жизнь привольна и широка,
Точно Волга полная течёт…»
Иду вместе с Кветой по дальним аллеям сада.
Разве в такое время что-нибудь выговоришь? Подходим к калитке. Луна! Да разве это луна? Это же лунища! Я такую никогда не видел.
Квета совсем рядом. Лунный свет мягко освещает её лицо и глубокие ласковые глаза. Наклоняюсь к ней, её лицо совсем, совсем близко. Она почти не дышит. Вижу только большие глубокие, искрящиеся счастьем глаза и в уголках рта еле заметное, девическое, тревожное — «Не надо, сейчас не надо». Это всё луна виновата, эта огромная лунища над Пражским Кремлём.
Эй, луна! Ну что ты смеёшься?! Не надо мной ли? Что ты понимаешь? Всё равно я видел в её глазах, видел. Я сам могу с тобой посмеяться.
— Как хорошо!
— Что хорошо?
— Да всё хорошо! Победа, Прага, Кветушка, вот эти деревья, вон те люди, все звёзды, песня «Широка страна моя родная»…
Поднимаются тучные хлеба первого мирного урожая. В стране разгорается ожесточённая политическая борьба. Приближаются выборы.
Пора нашим войскам оставить землю гостеприимной Чехословакии.
Много ли нам надо на сборы?!
Несколько часов.
29 июля 1945 года в районе Смихов на площади Ростислава Штефаника скопление народа.
Лёгкий ветерок играет красным полотнищем. Полотнище огромно и под ним скрыт памятник героям-танкистам, павшим при освобождении города Праги.
Вся площадь украшена Чехословацкими и Советскими флагами.
Мерно и торжественно проходит церемония открытия памятника.
На трибуне наш командарм дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Лелюшенко.
— Сегодня мы открываем памятник героям-танкистам, павшим в боях за освобождение Праги, за свободу и независимость нашей родины.
В абсолютной тишине над головами присутствующих летят слова командарма. Доносится эхо с прилегающих улиц, и, кажется, что древний город повторяет эти слова, чтобы запомнить их не многие годы.
— Спите спокойно, герои. Мы клянёмся твёрдо стоять на страже завоёванного мира.
Танкисты спускают натянутый на монумент красный шёлк, и взорам столицы открывается высокий гранитный пьедестал. На пьедестале устремлённый ввысь покрытый бронзой тяжёлый танк «Иосиф Сталин». На броне цифра 23 и пятиконечная звёздочка.
Надпись:
«Вечная слава героям,
Гвардейцам-танкистам
Армии генерала Лелюшенко,
Павшим в боях за свободу
И независимость нашей
Великой Советской Родины.
9 мая 1945 года.»
И надпись на чешском языке:
«9 мая 1945 года
Гвардейцы-танкисты свободили от немецких захватчиков Прагу.
Из числа особо отличившихся пали смертью храбрых….»
Следуют имена.
Тысячи глаз устремлены на памятник, и над площадью в гуле и рокоте воскресают имена погибших:
— Но-во-жи-лов Бо-рис И-ва-но-вич, — толпа колышится как прибой, и по площади несётся, — Е-го-ров Па-вел И-ва-но-вич…
Голос командарма, усиленный динамиками, покрывает рокот площади:
— Вам, воины Чехословацкой армии, вам, жители города Праги, передаю под охрану памятник героям-танкистам.
Происходит смена караула, и воины Чехословакии принимают охрану памятника у гвардейцев-танкистов.
Я слышу за спиной:
— Никогда не увянут цветы на этой могиле!
Оборачиваюсь. Женщина в трауре. В руках у неё огромный букет красных цветов. Она медленно движется вперёд, и перед ней расступаются люди. Разрывается цепь почётного караула. Женщина Праги подходит к памятнику и рассыпает цветы у его подножья.
Десятки, сотни, тысячи людей устремляются к постаменту и кладут венки, букеты, корзины с цветами.
Постамент утопает в цветах.
Это уже не церемониал, это народное шествие к могиле своих освободителей.
Смотрю, и крепнет вера.
— Нет. Нас здесь никогда не забудут. Это родство скреплено кровью и жизнями лучших из лучших.
Этот «Роман для одного читателя» был написан на основе детского дневника, который Вульфович вёл с 13-летнего возраста до окончания школы, а также на основе записных книжек, которые он вёл с 1943 года — с момента вступления на фронт. Фронтовые записи очень скудные — он знал, что ему грозило, если бы записную книжку у него обнаружили. А в основном, конечно, благодаря его замечательной памяти, способности впитывать всё значительное, что с ним происходило, а значительным на фронте был каждый день.
Теодор Вульфович пришёл с фронта в конце 1947 года. Он вспоминал, что когда наутро по возвращении он перед завтраком выпил гранёный стакан водки, его тётка-врач чуть не упала в обморок.
В 1948 году он поступал в студию МХАТ, получил отличные оценки, но принят не был — кажется, не обошлось без антисемитского настроения у кого-то из приёмной комиссии. С этими оценками он был принят во ВГИК на актёрское отделение. Отучился год, и тётя отправила его на лечение в Кисловодск, так как со здоровьем дело обстояло плохо. Там, в Кисловодске, в июле-августе 1949-го он и написал обо всём, что произошло с ним за прожитые годы. И эта запись явилась конспектом для его книг. Но когда он работал над книгами, он встречался со своими близкими по фронтовой службе людьми, писал тем, кто жил далеко от Москвы и получал от них письма с их воспоминаниями. Кроме того, его взгляды на многое за годы, прожитые в так называемой мирной жизни (мирной жизни для него, по сути, и не было) претерпели изменения, хотя в оценке Сталина и Жукова остались прежними. Он, 22-летний человек, правда, прошедший тяжелейшие испытания на фронте, уже тогда понимал, в чьих руках находятся жизни людей его страны.
