3. «То было в юности, и трудной, и суровой…»
То было в юности, и трудной, и суровой,
В те просиявшие короткие года!
Ты помнишь эти книжки Гумилёва,
Мной для тебя раскрытые тогда?
Я всё сберёг: далёкие прогулки,
Простую деревенскую луну,
Ночной экспресс, сияющий и гулкий,
Ворвавшийся в ночную тишину.
И все слова (на совести, как камень),
И все стихи, прочтённые тебе.
Рассветный шелест тополей над нами,
Шум тополей — о жизни, о судьбе.
И в суете подчёркнуто-вокзальной
(Ты тоже помнишь небольшой вокзал),
Сияли мне, уже звездою дальней,
Твои лучисто-синие глаза.
4. «Губы твои — самые нежные…»
Губы твои — самые нежные,
Самые милые в мире.
Выли же те безмятежные
Дни в голубом эфире.
Падали жёлтые листья,
Плыли по сонной воде.
Проезжала двуколка рысью.
Когда это было? Где?
Мы подходили к калитке —
Старый запущенный сад.
Я видел потом на открытке
Этого замка фасад.
Сонно жужжали осы.
На солнце блестела вода.
Помнишь, на все вопросы
Твоё неизменное: да!
Потом я стоял у вагона.
Синей сияли звездой
Глаза, а площадь перрона
Туманилась тёплой слезой.
Жужжат по-прежнему осы,
В октябре осыпается сад.
Но не открыт ещё способ
Возвращать счастье назад.
5. «Эти старые письма на синей бумаге…»
Эти старые письма на синей бумаге.
Крупный почерк твоей драгоценной руки.
Вот ноябрьский закат, помутневший от влаги,
Осыпает листву тополей у реки.
Мы идём через мостик, прогнивший и шаткий,
Я держу твою тёплую руку в моей.
Воздух осени влажный, насыщенно-сладкий
Тихо веет среди оголённых полей…
Это память о юности нашей суровой —
Просиявшей восторгом и чистотой.
Вот она возвращается снова и снова!
Навсегда эту юность связал я с тобой.
Я тебе говорил, что осенняя просинь
У тебя за ресницами дремлет в глуби.
Видишь, вот и пришла настоящая осень
Нашей странной и всё-таки вечной любви.
Париж.
«Тяжело и плотно волновалось…»
Тяжело и плотно волновалось
Золотое море спелой ржи.
Может быть, та выемка осталась,
Где тебя в тот вечер сторожил.
Ты бежала, и девичье платье
Билось и взлетало на ветру.
Помнишь, чёрной тушью на закате
Мельничные крылья на юру?
Помнишь ли спокойное теченье
Полисти в пологих берегах,
Стай утиных быстрое движенье
В розовых закатных небесах?
Резкий выстрел из моей двустволки,
Скошенный полёт и резкий всплеск.
Выстрел по реке пройдёт и смолкнет
В шелесте береговых берёз.
И тогда, к знакомому затону,
Поворот руля — под сень ракит.
Облака идут, идут и тонут,
И уже идут по дну реки.
Выйдя на берег, мы шли овсами,
Слушали охрипших дергачей,
Были северные звёзды с нами,
Жаркий трепет молодых речей…
Никакие бури не смывают
В памяти убогие поля.
Вот она — озёрная, лесная,
Старорусская моя земля.
Тридцать лет разлука наша длится,
Тридцать лет — от юности моей,
Через все скитанья и границы
Пронесли мы в сердце верность ей.
1947, «Советский патриот»
«За всё, за всё спасибо…»
За всё, за всё спасибо…
За трепетное, тайное волненье,
Не знающее тяжести годов,
За молчаливое недоуменье,
Что вспыхивает в мгле твоих зрачков,
За взгляд внимательный, чуть исподлобья,
Из-под разлёта бархатных бровей,
За то, что для меня ты вся сияешь новью,
Как светлый образ родины моей,
За то, что говоришь: «А мне не стыдно!»
И хочется бродить нам до утра.
В вечерний час так дивна, так завидна
Судьбы невероятная игра.
«Как удивительно и странно всё,
Я никогда бы не могла поверить…»
«Я вижу гаснущие облака…»
Я вижу гаснущие облака,
Я чувствую касанье ветра.
Он над землёй их гнал издалека,
Недосягаемые километры!
Душа моя, летишь, летишь и ты,
Куда, каким гонима ветром?
О, если б ринуться бы с высоты,
О, если б рассказать о не пропетом.
Обрушиться бы золотым дождём
На чёрствую, сухую землю.
И музыка — о чём она, о чём? —
Которой разрываешься и внемлешь…
«…Гнусный образ — с кровавым клинком чрез века…»
…Гнусный образ —
С кровавым клинком чрез века
(Через тысячелетья!
Всегда и всегда!)
Атакующий всадник летит на коне:
— Символ смерти — не жизни —
И рубит рука…
Почему же тоска наяву и во сне?
— Мне мерещится мир
Не такой, как вчера.
Занимается утро,
Весеннее утро:
— Символ жизни, не смерти —
Доброты и добра.
1970, больница
«Я проиграл жизнь. Я воевал когда-то…»
Я проиграл жизнь.
Я воевал когда-то,
Но не зарезал никого
И не казнил.
В роду прапрадеда и деда — все солдаты.
Отец — отменно воевал
И ревностно служил.
Как билось сердце мальчика-кадета,
Переполнялось гордостью к отцу,
Когда драгуны в касках и колетах
Галопом проносились по плацу.
«Марш-марш!» и батарея номерная
Густую пыль вздымала на ветру,
И «справа по местам» прислуга боевая
За пушками скакала на смотру.
Как снова билось сердце при известье:
Россия вновь идёт войной.
И на груди отцовской белый крестик,
Темляк георгиевский на шашке золотой.
Как билось сердце после сорока,
Во Франции, когда война настала.
И тайная подпольная строка
О позывных советских сообщала.
Сквозь слёзы взрослые, тоску и радость,
В квартире ночью лампы потушив,
Прикрывши плотно ставни, слушали в тиши
«Информбюро» о славе Сталинграда.
Полвека тяжелел уставший стан,
А сердце плавилось восторгом неизменным,
Когда в кино мне даровал экран
На Красной площади парад военный…
И вот пришло теперь, совсем под старость,
Иное виденье людских путей.
Мысль о войне
Меня приводит в ярость,
Проклятье и презренье ей!
Картины разрушенья и огня,
Детей разорванных и тленных,
И матерей безумные глаза…
Двусмысленная ложь — «военная гроза»…
Друзья мои, теперь на фильм военный,
Друзья мои!
Не надо звать меня.
1970, больница
«В набухшем небе тусклые повисли…»
