«Я проиграл жизнь. Я воевал когда-то…»
Я проиграл жизнь.
Я воевал когда-то,
Но не зарезал никого
И не казнил.
В роду прапрадеда и деда — все солдаты.
Отец — отменно воевал
И ревностно служил.
Как билось сердце мальчика-кадета,
Переполнялось гордостью к отцу,
Когда драгуны в касках и колетах
Галопом проносились по плацу.
«Марш-марш!» и батарея номерная
Густую пыль вздымала на ветру,
И «справа по местам» прислуга боевая
За пушками скакала на смотру.
Как снова билось сердце при известье:
Россия вновь идёт войной.
И на груди отцовской белый крестик,
Темляк георгиевский на шашке золотой.
Как билось сердце после сорока,
Во Франции, когда война настала.
И тайная подпольная строка
О позывных советских сообщала.
Сквозь слёзы взрослые, тоску и радость,
В квартире ночью лампы потушив,
Прикрывши плотно ставни, слушали в тиши
«Информбюро» о славе Сталинграда.
Полвека тяжелел уставший стан,
А сердце плавилось восторгом неизменным,
Когда в кино мне даровал экран
На Красной площади парад военный…
И вот пришло теперь, совсем под старость,
Иное виденье людских путей.
Мысль о войне
Меня приводит в ярость,
Проклятье и презренье ей!
Картины разрушенья и огня,
Детей разорванных и тленных,
И матерей безумные глаза…
Двусмысленная ложь — «военная гроза»…
Друзья мои, теперь на фильм военный,
Друзья мои!
Не надо звать меня.
1970, больница
«В набухшем небе тусклые повисли…»
В набухшем небе тусклые повисли
Миры над городом, над мглой ложбин.
Крылатые, как эти мыши, мысли,
Душа, всколыхнутая до глубин.
Мир символов и тех соприкасаний,
В которых узнаёт себя душа,
И вот, прощённые последним целованьем,
В «не знаю» прежнее уходим не спеша.
Пусть нежность вся, и всё моё хотенье,
Что для тебя, как мёд пчела, скопил,
Подвержено спасительному тленью,
Как и мильоны жизней всех светил.
Но разве Дух, познавший полноту
Высокого и подлинного счастья,
Не встретит за земным пределом ту,
Кто здесь была и Радостью и Страстью?
1927, «Звено», Париж
«Поговорим вполголоса о жизни…»
Поговорим вполголоса о жизни.
Твоя рука лежит в моей руке.
Мы граждане не найденной Отчизны,
Которая нигде и вдалеке.
Да, да, конечно, надо жить и строить,
Бороться, верить, жертвовать собой.
Да, да, не только надо, но и стоит.
Но как же с грустью совладать такой!
Ведь самый верный друг тебя забудет.
Любимая предаст тебя с другим.
Из века в век — так было, есть и будет.
И что ж? — сознаемся, договорим.
И ты предашь вернейшую подругу.
И вот в какой-то день, в какой-то час,
Как тетива, натянутая туго,
Вдруг сердце обрывается у нас.
1938, «Русские записки», Париж.
«Пытайся одиночество в пути…»[33]
Пытайся одиночество в пути
Преодолеть задумчивостью строгой.
Храни восторг и числа очерти.
А если ты любил, то выиграл в итоге,
Хоть это тоже унесёт дорога.
Прозрачной акварелью нарисован
На юге силуэт Тяньшаньских гор.
Голубоватыми снегами скован
На север убегающий простор.
И тополя полупрозрачной тенью
Стоят в морозном воздухе зимы.
В заиндевелых, призрачных растеньях
Мир кажется недвижным и немым.
И оглушённый снежной тишиною,
Легко иду по голубой лыжне,
С не знающею старости душою,
С родной природою наедине.
Но крик дрозда, взлетевшего на ветку,
Вдруг разрывает эту тишину.
Комочек снега с ветки дрозд стряхнул —
Снег падает искрящеюся сеткой.
А облака закатной полосы
Сложили фантастический рисунок.
Запечатлён цепочкой синих лунок
В снегу неторопливый бег лисы.
На смену дня идёт морозный вечер,
Но так прекрасен сумеречный свет,
Что даже бремя многотрудных лет
Почти совсем не ощущают плечи.
Тропинкой рыжей в выжженной траве
Мы долго шли, пересекая остров.
И только с перевала, в синеве
Увидели развалин грозный остов.
И мощный атлантический простор
Воздушною и водною пустыней
Лежал меж нами, ослепляя взор
Сияющей, подвижной, свежей синью.
Вскипая злобной пеной на камнях,
Шумели волны у подножья башен.
Спросила, — думая о прежних днях:
«Путь предстоящий для тебя не страшен?»
«О зыбкой человеческой судьбе…»
О зыбкой человеческой судьбе,
В движенье без конца и без начала,
Быть может, обо мне и о тебе
Промчавшаяся чайка прокричала.
Что ж? посидим, в раздумии покурим.
Ты отпускаешь одного меня,
На склоне лет, навстречу трудным бурям,
На склоне лет, навстречу новым дням…
1955.
«В убогой комнате дешёвого отеля…»[34]
В убогой комнате дешёвого отеля,
Бездомности заслуженный удел,
Подушки смятые и на постели
Молчание осиротелых тел.
Твоей рукой отдёрнутая штора.
Холодный зимний беспощадный свет.
И вот уже нам кажется позором
Та радость жгучая. Призыв-ответ.
О, как всё это вынести мы сможем?
— Деревья за окном. Пустой бульвар.
И на мучительно-случайном ложе
Любви испепеляющий пожар.
Париж
