– Ты такая красивая, Катя…
Она подняла веки.
– Правда?
– Разве ты не знаешь сама?
– Мне об этом никто никогда не говорил.
– А муж?
Екатерина приложила палец к его губам.
– Тсс, ни слова о муже… – Потом вздохнула: – Нет, не говорил. Я не помню. – Она помедлила. – В последнее время… видимо, стареет… несколько месяцев мы с ним – как брат и сестра… – Она густо покраснела. – Я – неблагодарная тварь!..
– Хватит. – Он поцеловал ее в лоб. – Ты – святая, потому что жила и живешь в аскезе.
– Нет, я грешница. Мы с тобой согрешили.
– Значит, ты – святая грешница. Это я во всем виноват. Беру всю вину на себя.
Она подняла на него взволнованные, любящие, утопающие в слезах глаза.
– Миша, вспоминай обо мне в Петербурге хоть иногда.
– Катя, дорогая, я тебя никогда не забуду!..
Возвращались молча. Возле самого дома Екатерина посмотрела на него жизнерадостно и легко, словно ничего между ними не было.
– Михаил Юрьевич, гран мерси за прогулку. Вуз этэ трэ куртуа [28] .
– Мерси бьен. Вуз этэ трез эмабле [29] .
Оба рассмеялись. И предстали перед хозяином как ни в чем не бывало. Пили чай, весело болтали. Нечволодов, ничего не подозревая (или делая вид?), развлекал гостя новыми рассказами из своей боевой юности. Остаться на обед тот не пожелал, несмотря на уговоры: в три часа пополудни сел на Баламута и, махнув на прощание рукой, ускакал в сторону Караагача.
Глядя ему вслед, Григорий Иванович задумчиво сказал: – Если бы не я, был бы для тебя хороший жених.
Катя изобразила на лице удивление.
– Ах, мон шер [30] , не говорите глупостей. Мне никто не нужен, кроме вас!
1
Накануне отъезда Лермонтов навестил Федотова: тот уже самостоятельно ходил, рана затянулась и болела несильно. Выпили по стаканчику. Константин Петрович попросил завещание его не выбрасывать: если до Петербурга дойдет известие о его смерти, то пустить в дело. Если, паче чаяния, он заслужит помилование и вернется в Россию, заберет документ сам. Михаил обещал.
В тот же вечер отъезжающий дал своим однополчанам-офицерам прощальный ужин. Шампанское и вино лились рекой, было много здравиц, напутствий, пели песни, поэт читал старые и новые стихи и по просьбе Безобразова – «Бородино». Говорил, что его пребывание на Кавказе было хоть и кратким, но незабываемым, он увозит с собой массу впечатлений, возвращается домой другим человеком. В довершение вечера сели расписать пульку, и виновник торжества выиграл пятнадцать рублей. Дойдя до своих покоев, рухнул на постель как подкошенный. Андрей Иванович стаскивал сапоги уже со спящего.
Наутро он разбудил Лермонтова ровно в пять, чтобы ехать вместе с почтой, отправляющейся в Тифлис. Голова у поэта была чугунная, координация слабая, так что он предпочел сесть в повозку, а не верхом.
Проводить его в предрассветных сумерках вышел лишь Одоевский – он вчера на пирушке не был и стоял на ногах твердо. Пожелал приятелю счастья, новых успехов на литературной стезе. Михаил пожелал ему того же. Александр Иванович с горечью бросил:
– Да какое мое счастье! Разве что скорее получить пулю в сердце.
– Что вы такое говорите?
– Мне-то милости от государя не видать. Так зачем продлевать мученья? Лучше сразу избавиться от всего.
– Крепитесь, дружище. Христос терпел и нам велел.
– Разве я похож на Христа?
Обнялись и расцеловались по-братски. Каждый словно чувствовал: больше им никогда не встретиться.
Вскоре почтовый караван выехал из расположения Нижегородского драгунского полка. Лермонтов переживал прощание с другом недолго – хмель и сонливость взяли свое. Он сидел в повозке, то и дело задремывая, а проснулся окончательно на привале после переезда речки Иори. Неожиданно пошел снег, он почти не таял, будто слоем ваты покрыв спины лошадей и фуражки военных. Михаил сел на Баламута, ощутил свежесть ветра, бившего в лицо, с удовольствием вспомнил приключение в Царских Колодцах, черные глаза Кати Нечволодовой. Ах, как хорошо все сложилось. Любовное приключение – и никаких обязательств. Словно в сказке о Колобке: я от бабушки ушел, я от Сушковой ушел, я от Нечволодовой ушел, а уж от Майко Орбелиани и подавно уйду! Но увидеться с ней в Тифлисе хотелось. Как говорится, чтобы лишний раз пощекотать себе нервы…
Город встретил слякотью от растаявшего снега, злой холодной Курой, колокольным звоном храма Сиони. Конь скользил подковами на обледенелых булыжниках. Дом Ахвердова на Садовой выглядел безжизненно. Вышедший сторож в бараньей шапке и солдатской шинели без знаков отличия, проговорил с грузинским акцентом:
– Барин нет, никого нет, все давно уехал.
– А когда будут?
– Ничего не сказал, когда ехал.
– И записки для меня не оставил?
– Да, записка есть. Для Лермонтов. Ты Лермонтов?
– Лермонтов, Лермонтов. Быстро неси, болван.
Сторож проворчал:
– Вай, зачем болван? Я почем знать – Лермонтов, не Лермонтов?
Михаил развернул бумагу и прочел на французском:
«Мой любезный братец! Думал, что увидимся при твоем отъезде с Кавказа, но, как говорится, офицер предполагает, а начальство располагает: послан в Кизляр с особым поручением и вернусь не раньше декабря. Ничего, Бог даст, в Петербурге свидимся: я надеюсь заслужить отпуск по весне и приехать навестить мачеху и сестрицу. То-то погуляем! Кстати, ты знаешь, наш дружок, поручик Николаев, под следствием: он приревновал мамзель Вийо к одному нашему гусару и убил обоих. Ахах! Не узреть и не попробовать нам больше ее прелестей!.. Не грусти: думаю, на наш век мамзелей хватит. Остаюсь твоим любящим братцем Е. А.».
Усмехнувшись, Михаил сложил листок и подумал:
– Тоже болван. Ну, уехал – отчего не позволить мне пожить у него? В доме офицеров будет слишком шумно. Если только Чавчавадзе уже в Тбилиси.
Он помахал рукой Никанору и Андрею Ивановичу.
– Едем по соседству, на Андреевскую!
Домик Чавчавадзе был довольно мал: за железной оградой, одноэтажный, без балконов и особых изысков. Узкие высокие окна. Палисадник под ними.
Лермонтов позвонил в колокольчик. Из дверей появился чинный лакей с огромными бакенбардами.
– Что, любезнейший, дома ли князья?
– Дома, точно так, но велели говорить, что не принимают.
– Доложи, сделай одолжение, что приехал Лермонтов.
– Как, прошу прощения?
– Корнет Лермонтов, из драгун.
– Точно так, сей момент доложу.
Он ушел, но вскоре вернулся.
– Вам изволили разрешить… милости прошу, Михаил Юрьевич.
– Благодарствую.
Вышел сам Александр Гарсеванович в домашней тужурке и уютной домашней обуви на меху. Распростер объятия.
– Я безмерно счастлив опять вас видеть! Вот уж поговорим как следует!
