Как-то Шаляпин и Горький отправились гулять по своему излюбленному маршруту – к дворцу Тиберия, прославленного своими злодействами римского императора, царствовавшего в начале новой эры. Весь островок занимал площадь чуть больше десяти квадратных километров. По узким улочкам, столь замысловато и причудливо переплетавшимся между собой, что гулять по ним уже доставляло удовольствие, друзья спустились к центральной площади Капри – к площади Пьяцетта, полюбовались миниатюрной площадью, на которой расположились административные здания острова, садиками, цветниками, собором Святого Стефана, колокольней с часами, заглянули в уютное небольшое кафе, магазин и вышли на видовую площадку – бельведер каприйской Пьяцетты. И перед ними открылось незабываемое зрелище: Неаполь, Везувий, Сорренто и весь залив во всей своей неповторимой красоте.
– Капри – кусок крошечный, – сказал Горький, – но вкусный… Здесь пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься…
– Согласен, Алекса, сказочная красота, – просто сказал Шаляпин.
– Не зря сюда художники зачастили. В прошлом году нагрянули сразу пять человек с мольбертами, пристали, чтоб я им позировал, да и в этом году было несколько… Скульптор Илья Гинзбург, художники Фалилеев, Бобровский, Дроздов, Бродский до сих пор остался, а Щеглов аж из Томска, много любопытного мне рассказал о сибирских, алтайских и бурятских сказках… Пожалуй, наиболее обещающий Мстислав Добужинский, толковый и знающий. Недавно прислал мне письмо из Швейцарии, поблагодарил меня за прием и за то, что я ему посоветовал посмотреть в Орвието фрески Синьорелли «Последние дни творения». Он получил огромное впечатление. Если будешь там, Федор, загляни, не пожалеешь.
Друзья вышли на виа Тиберио и дальше, поднимаясь все вверх и вверх, мимо поредевших домиков, садов и огородов. На пути они увидели знакомую картину, где можно было выпить по стаканчику превосходного каприйского вина и отдохнуть. Но Горький убедил Шаляпина сделать отдых на обратной дороге. Он лишь позвал хозяйку и попросил ее дочь Кармелу через час станцевать для дорогого гостя из России тарантеллу.
– Здесь ли твой постоянный партнер Энрико? – спросил улыбающуюся девушку Алексей Максимович. Кармела кивнула. – Мы скоро вернемся, готовьте нам обед и каприйского вина. И конечно, тарантеллу для высокого гостя.
Поднялись выше и увидели руины дворца Тиберия… Сколько раз уж Шаляпин и Горький бывали здесь, на высоте 334 метров над уровнем моря, но каждый раз восхищались самым величественным из тех двенадцати императорских дворцов, построенных на Капри древнеримскими строителями… Вступили и на самое страшное место, прозванное Сальто Мортале, место казни несчастных, приговоренных к смерти Тиберием: просто связанного сбрасывали с этого уступа в морскую пучину.
– Не помню, говорил ли я тебе, Федор, что еще более омерзительная фигура здесь снискала дурную славу… Лет двадцать тому назад здесь устраивал свои оргии, которые заканчивались чаще всего чудовищными скандалами, пушечный король Фридрих Альфред Крупп, он, правда, построил здесь шоссейную дорогу, несколько необходимых для острова зданий, но был настолько отвратителен, что его выслали с острова. Не помогли и богатства, и заступничество германского кайзера Вильгельма Второго. Недолго прожил после этого – застрелился в Берлине.
– Туда ему и дорога! – безжалостно произнес Шаляпин.
Вскоре они вернулись в ресторанчик, где уже все было готово к тарантелле и к легкому застолью для высоких гостей. Кармела и Энрико, одетые в яркие итальянские костюмы, сидели на лавке в ожидании знака гостей, чуть в стороне сидела старая полная женщина в черном с бубном между коленями. Около старухи сидела маленькая девочка в пестром платьице, ее черные кудри резко контрастировали с копной седых волос старухи.
Кармела легко двигалась вокруг своего суженого, очаровывая его своими плавными движениями, ее огненные глаза то страстно и нежно поглядывали на своего Энрико, то бурно и ревниво отталкивали его за какие-то будущие провинности совместной жизни. Под удары бубна, после которых старуха трясла им в воздухе, вызывая тем самым мелодичный звон бубенцов, Кармела легко набрасывала на голову Энрико свой брачный девичий пояс и кружилась вокруг него, вызывая и в нем такие же страстные любовные чувства, грациозными движениями, которым бы позавидовала профессиональная балерина, сбрасывала со лба капельки невидимого пота, да так ловко перебирала при этом своими босыми ногами и столько правдивости и простоты было во всех движениях Кармелы и Энрико, что у Горького и Шаляпина порой набегали слезы умиления.
Небольшая тесная комната не давала двум юным «влюбленным» развернуться в танце, как бы им хотелось и как, по всей видимости, они могли бы. Но и то, что увидели Горький и Шаляпин, покорило их красотой и значительностью танца, некоторые движения которого, несомненно, взяты из брачного ритуального танца давних времен.
Поблагодарив танцоров, старуху и девочку, которая вопила слова тарантеллы, друзья покинули гостеприимную кантону.
– Непременно попробую описать эту картинку, но, может быть, конец будет у этой картинки другой. А так может получиться красочно… Представляешь, у меня уже есть начальные слова этой повести: «Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая точно старое, крепкое, темное вино, завертелась Кармела, извиваясь как змея, – глубоко понимала она этот танец страсти, и велико было наслаждение видеть, как живет, как играет ее прекрасное непобедимое тело…» Как ты считаешь?
– Как всегда, превосходно сказано, Алексей. А я вот смотрел на эту чудесную Кармелу и почему-то вспомнил нашу Дёжку Винникову, дочь простого русского мужика, николаевского солдата, выступления которой под именем Надежды Плевицкой объявляются аршинными буквами и сводят с ума Собинова, Николая Второго и его министров, великих князей, профессиональных критиков и музыкантов… Сергей Саввич Мамонтов мне все уши прожужжал, все уговаривая послушать ее, а мне все некогда. Станиславский мне говорил о ней, а получалось так, что то я на гастролях, то она. А в прошлом году нам повезло… Побывала она у меня дома, весь свой репертуар спела у меня, уж и наговорились мы с ней… Какая чудесная, обворожительная, талантливая певица и простой, сердечный человек. Немножко уж загордилась, но тут же призналась, что я, Шаляпин, оказал на нее самое заметное влияние. И действительно, впервые я увидел, что эстрадная, можно сказать, кафешантанная исполнительница русских и прочих песен играет на сцене… О Надежде Плевицкой много говорил мне Юрочка Беляев, читал я о ней всякие статьи музыкальных критиков, отзывы композиторов и писателей. Чуть ли не все писаки-журналисты в единый голос восхищаются тем, что народная целина, черноземная и могучая, все еще выдает горьких, Шаляпиных, плевицких, обещают, что выйдут еще сотни и тысячи талантливых, оригинальных, органических натур. Ну, это еще ладно, пускай… Но терпеть не могу банальностей. Вот: «В Плевицкой теплится священная искра, та самая, которая из вятской деревни вывела Федора Шаляпина, из патриархального купеческого дома – Константина Станиславского, из ночлежки золоторотцев – Максима Горького…» Что за чушь пишут даже вполне приличные люди вроде Сергея Мамонтова или того же Юрия Беляева… И вовсе я не из деревни, а ты не из золоторотцев. Ты слушаешь меня, Алекса?.. Так наболело и так мне радостно идти с тобой по одной дороге и рассуждать о нашей музыкальной жизни.
