Представляешь, в публике послышались свистки и оскорбительные для меня выкрики. Естественно, это кричали русские эмигранты-революционеры. Конечно, их тут же вышвырнули и избили за сопротивление, но мне-то каково играть после такого эпизода… Настроение совсем упало, играл вяло, без того желания, с которым всегда выхожу на сцену. И в таком настроении я как-то отвлекся и подвернул себе ногу, оказалось, вывих и растяжение сухожилий, почти месяц лечили меня в Виши, к тому же еще и основательная подагра объявилась. И в Виши посадили меня на диету… Еще никогда в жизни моей мне так не везло, как в этот год.
Горький внимательно слушал Шаляпина, чувствуя, что ему необходимо выговориться, как всегда бывает у человека, долго копившего в себе различные чувства и не имевшего возможности высказать их близкому человеку.
– Вот и на этот раз, Федор, ты говоришь так, что можно просто записать твой рассказ и укладывай его в книжку воспоминаний. Ты так вкусно говоришь, так хорошо тебя слушать. Юбилей мы твой отметим здесь, на Капри, а вот о книге воспоминаний необходимо всерьез поговорить. Написать и издать твою автобиографию совершенно необходимо, ты затеваешь дело серьезное и важное. Но дело это требует отношения глубокого, его нельзя строить через пень-колоду. Могу себе представить, что из этого получится, если ты это общезначимое дело поручишь какому-нибудь хлюсту вроде тех, кто постоянно вертится около тебя. Ведь загубишь… Этот человечек не способен понять всю огромную национальную важность твоей жизни, жизни символической, коя свидетельствует о великой силе и мощи нашей родины, о тех живых ключах крови чистой, которая бьется в сердце страны под гнетом ее татарского барства. Гляди, Федор, не брось своей души в руки торгашей словом!
– Я люблю рассказывать, а не писать. Мне предлагают записывать то, что я говорю, а потом кое-что исправлять, если что не так… И так эпизод за эпизодом, а всяких приключений много было в моей жизни, да и мыслишки о новом многотрудном деле уже возникают у меня. Действительно, некоторым моя автобиография будет полезна.
– Я-то опасаюсь, как бы опять что-то не вышло из-за доброты твоей и безалаберности. Уж больно ты горяч и прыток, без обиды будь сказано… Я предлагаю тебе вот что: как-нибудь приезжай сюда… на месяц-полтора, и я сам напишу твою жизнь под твою диктовку, мы вместе будем работать над твоей автобиографией часа по три-четыре в день… А потом рыбу ловить, загорать и прочая и прочая. Согласен? Разумеется, я ничем не стесню тебя, а только, может, подскажу, что надо выдвинуть вперед, что оставить в тени. Хочешь – дам язык, не хочешь – изменяй его по-своему… Необходимо написать превосходно… Нужно, чтобы ты говорил о себе, ты сам.
– Дураком надо быть, чтобы отказаться от такого лестного предложения. Какой это будет прекрасный месяц, Алексей. Чудно!
Горький и Шаляпин поднялись по ступенькам, ведущим на виллу. Там уже кипела предвечерняя жизнь. Мария Федоровна разговаривала с Бродским и Николаем Евгеньевичем Бурениным.
– А мы уж начали беспокоиться, – сказала Мария Федоровна.
– Разговаривали, – просто сказал Горький. – Оказывается, у Федора Шаляпина – юбилей! Двадцать лет он служит русскому искусству. И служит, как вы знаете, с успехом. Ты, Маруся, организуй для всей нашей колонии торжество, а Федор порадует нас своим искусством.
– Мы можем только в ближайшие дни, ведь Николай Евгеньевич, постоянный аккомпаниатор наш, скоро вынужден уехать.
Мария Федоровна познакомила Шаляпина с Николаем Бурениным, превосходным музыкантом и большевиком, мечтавшим давно познакомиться с прославленным артистом императорских театров. Федор Иванович попросил Буренина как-нибудь зайти к нему, и он даст ноты, договорятся о будущем концерте.
– Дорогие друзья! – обратился Горький к Буренину и Бродскому. – Вы на Капри люди известные и влиятельные в разных кругах. Очень прошу вас повсюду говорить правду о Шаляпине и его так называемом «коленопреклонении» перед Николаем Вторым. Все разъяснилось, Мария Федоровна вам все объяснила, и теперь шума, поднятого вокруг Шаляпина, не понимаю, но чувствую, что этот шум кое-кому выгоден, он отвлекает от более серьезных поводов пошуметь, более того, чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Федор Иванович Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил думать Европу, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, – этот Шаляпин вынужден был в сложнейших обстоятельствах, когда, в сущности, мало что от него зависело, опуститься на колено перед Николаем Вторым, а потом казнил себя суровым и беспощадным судом раскаяния. И вот обрадовался всероссийский грешник и заорал при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь. А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом или просто растерявшимся в сложных обстоятельствах человеком – над этим не подумали, в этом не разобрались, торопясь осудить его. Нам с Марией Федоровной удалось во всем разобраться, Шаляпин все подробно нам рассказал… Свидетельствую, что Шаляпин – великий артист и певец, этим он и интересен, и значителен. По-прежнему любите его и не осуждайте, а главное – рассказывайте правду об этом пресловутом «коленопреклонении».
Вскоре Горький написал письмо Амфитеатрову, в котором он упрекает адресата в том, что он занял непримиримую позицию по отношению к Шаляпину, и советует Амфитеатрову: «Не подобает судить безапелляционно Шаляпина, который стоит дороже шестисот Милюковых». Написал еще нескольким своим товарищам по партии и революционному движению, советуя не поднимать больше шума вокруг Шаляпина. Так постепенно стал стихать скандал вокруг этого эпизода.
О грандиозном вечере, на котором пел Шаляпин, есть несколько авторитетных свидетельств, которые дают хоть какое-то представление. Прежде всего сам Горький после этого вечера писал А.Н. Тихонову: «Действительно, пел Ф. (Шаляпин. – В. П.) – сверхъестественно, страшно: особенно Шуберта «Двойник» и «Ненастный день» Римского-Корсакова. Репертуарище у него расширен очень сильно. Изумительно поет Грига, и вообще северных. И – Филиппа II. Да вообще – что же говорить – маг…» А. И. Колпинская вспоминала об этом концерте: «…стоит Федор Иванович у колонны террасы, а Алексей Максимович ходит взад и вперед по террасе, остановится время от времени и «дает заказ»: «Теперь «Блоху», «Дубинушку»! А ну – нашу волжскую!..» Шаляпин поет… Мы слушаем затаив дыхание. Кажется, и море, притихнув, слушает, и темные горы, и весь остров.
