О грандиозном вечере, на котором пел Шаляпин, есть несколько авторитетных свидетельств, которые дают хоть какое-то представление. Прежде всего сам Горький после этого вечера писал А.Н. Тихонову: «Действительно, пел Ф. (Шаляпин. – В. П.) – сверхъестественно, страшно: особенно Шуберта «Двойник» и «Ненастный день» Римского-Корсакова. Репертуарище у него расширен очень сильно. Изумительно поет Грига, и вообще северных. И – Филиппа II. Да вообще – что же говорить – маг…» А. И. Колпинская вспоминала об этом концерте: «…стоит Федор Иванович у колонны террасы, а Алексей Максимович ходит взад и вперед по террасе, остановится время от времени и «дает заказ»: «Теперь «Блоху», «Дубинушку»! А ну – нашу волжскую!..» Шаляпин поет… Мы слушаем затаив дыхание. Кажется, и море, притихнув, слушает, и темные горы, и весь остров.
Кончил петь Шаляпин. И вдруг на дороге, на тропинках, окружавших виллу, раздался взрыв аплодисментов и крики: «Да здравствует Горький!», «Да здравствует Шаляпин!», «Слава русской музыке!»… Словом, целая демонстрация благородных каприйцев, собравшихся у виллы при первых же звуках могучего голоса русского певца…»
Иосифу Бродскому тоже запомнился этот вечер: «По случаю этого перемирия был устроен грандиозный вечер, на котором много пел Шаляпин. Я воспользовался его пребыванием на Капри и написал портрет, который он купил у меня и подарил Горькому… В прекрасные лунные ночи Шаляпин, Горький и я уходили в горы. Во время прогулки они делились воспоминаниями, удивительно ярко рассказывая о своей скитальческой молодости. Таких вечерних прогулок было много, и я очень жалею, что тогда же не записал эти уже никогда неповторимые рассказы».
11 сентября 1911 года Шаляпин покинул прекрасный остров Капри. 15 сентября он уже был в Петербурге и приступил к постановке «Хованщины» в качестве режиссера.
Первые дни после приезда с Капри Шаляпин опасался каких-либо провокаций. Избегал людных мест, чаще пользовался извозчиком даже на небольшие расстояния, дабы не встречаться с нежелательными знакомыми, которые могли выкинуть непредсказуемое коленце. Тем более с экстремистами левого толка.
В состоянии напряженной готовности ответить на любую подлость Шаляпин прожил несколько дней накануне выступления в Мариинском театре. По совету Горького он встречался с влиятельными в левых кругах людьми, с Николаем Евгеньевичем Бурениным, который аккомпанировал ему. На Капри, с Дмитрием Васильевичем Стасовым, говорили об искусстве и одновременно касались злободневного для Федора Ивановича вопроса. Горький навязывал ему предложение написать письмо в газеты и объясниться с публикой и очиститься перед своей совестью, предлагал признать себя повинным в том, что растерялся и сделал глупость; признать возмущение порядочных людей естественным и законным и не обижаться на их справедливый гнев; рассказать, как и откуда явились пошлые интервью и дрянные, по его словам, телеграммы, кои тоже ставятся ему в вину.
Поначалу Федор Иванович тоже так думал – написать простое и ясное письмо, в котором убедительно изложить все обстоятельства этой злосчастной истории, для этого и встречался с друзьями Горького по партии, которым надлежало помочь ему написать это письмо. Но потом передумал куда бы то ни было писать и признаваться в каких-то винах и ошибках, которых он не совершал. И это его решение укрепилось, когда Николай Евгеньевич Буренин сказал ему при встрече:
– Федор Иванович! Я все думал, стоит ли вам писать письмо… Столько уже времени прошло, многое позабылось, а вы будете вспоминать этот ничтожный и пошлый эпизод в вашей деятельности. Максимыч советует мне помочь вам, Федор Иванович, распутать всю эту дикую путаницу, отделить правду от лжи, клеветы и всяческого злопыхательства, а главное, по его словам, все мы должны, по мере сил, беречь человека столь исключительно талантливого. Вот это я и обещаю сделать… Поговорю со своими ребятами, они со своими, то же самое пообещал мне Дмитрий Васильевич, на которого вы произвели удивительно хорошее впечатление. Его жена тоже восхищалась вашим талантом, а ее впечатления тоже полетят по всему Питеру. Так что мы порешили пока ничего не предпринимать и даже уговорить вас никаких писем в газеты не посылать.
– Я тоже так думаю… Пока молчат мои недруги, помолчу и я. Авось все пройдет, как уже не раз случалось со мной, – грустно сказал Шаляпин.
В это время Буренин развернул конверт и протянул листочек с убористым почерком Горького.
– Может, и нехорошо давать читать чужие письма, но, Федор Иванович, почитайте это письмо Горького ко мне. Очень вас прошу! Это для меня как прокламация РСДРП, как указание партии. И я все сделаю, чтобы питерские большевики поддержали вас во время спектакля.
Шаляпин между тем читал письмо Горького Буренину:
«Дорогой друг!
Шума, поднятого вокруг Шаляпина, – не понимаю, а вслушиваясь – чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Федор Иванов Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил Европу думать, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, – этот Шаляпин опустился на колени перед царем Николаем. Обрадовался всероссийский грешник и заорал при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь.
А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом или просто растерявшимся человеком, над этим не подумали, в этом не разбирались, торопясь осудить его. Ибо осудить Шаляпина выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот хлам, где шевыряется, прячется маленькая пестрая душа, приятно сказать: ага, и он таков же, как и мы.
Российские моралисты очень нуждаются в крупных грешниках, в крупных преступниках, ибо в глубине души все они чувствуют себя преступниками против русского народа и против вчерашних верований своих, коим изменили. Они сами, видишь ли, слишком часто преклоняли колена пред мерзостями, сами обнаружили множество всяческого холопства. Вспомни громогласное, на всю Европу заявление Павла Милюкова «мы – оппозиция Его Величества», уверенный голос Гершензона, рекомендовавшего штыки для воспитания чувства государственности в русском народе, и целый ряд подобных поступков. Эти люди не были осуждены так строго, как заслужили, хотя их поступочки – с точки зрения социально-педагогической – не чета поступку Шаляпина. Они не осуждены, как и множество подобных им, слишком испуганных или слишком развращенных политиканством людей.
