В то время я был еще способен верить в то, что смогу быть коммунистом, оставаясь свободным человеком.
В связи с договором о союзничестве между Югославией и Советским Союзом не произошло ничего значительного. Договор был обычным делом, а моя роль заключалась просто в том, чтобы удостоверить перевод. Подписание состоялось в Кремле вечером 11 апреля в очень узком официальном кругу. Из публики – если такое выражение можно применить к тому окружению – присутствовали только советские операторы.
Единственный запоминающийся эпизод произошел, когда Сталин, держа в руке бокал с шампанским, повернулся к официанту и пригласил его чокнуться. Официанту стало неловко, но, когда Сталин произнес слова: «Как, вы не хотите выпить за советско-югославскую дружбу?» – он послушно взял бокал и выпил его до дна. Во всем этом эпизоде было что-то демагогическое, даже гротескное, но все смотрели на него с блаженными улыбками как на демонстрацию уважения Сталина к простым людям и его близости к ним.
Для меня это была первая возможность снова встретиться со Сталиным. Его манеры были невежливы, хотя в них и не было холодной чопорности и наигранной благожелательности Молотова. Лично ко мне Сталин не обратился ни с одним словом. Спор по поводу поведения солдат Красной армии явно не был ни забыт, ни прощен. Меня оставили вертеться над костром чистилища.
Ничего не сказал он и на обеде в Кремле для приближенного круга людей. После обеда мы смотрели фильмы. Из-за замечания Сталина о том, что он устал от пальбы, стали показывать не фильм о войне, а неглубокую картину о счастливой колхозной жизни. На протяжении всего сеанса Сталин делал замечания, выражая свою реакцию на происходящее в духе необразованных людей, принимающих художественную вещественность за действительность. Вторым показывали довоенный фильм на тему войны «Если завтра война…». В этом фильме ведется война с использованием отравляющего газа в то время, как в тылу захватчиков – немцев – восстают революционные силы пролетариата. В конце фильма Сталин спокойно заметил: «Не слишком отличается от того, что произошло в действительности, только отравляющего газа не было и немецкий пролетариат не восстал».
Все устали от тостов, еды, фильмов. Опять же не говоря ни слова, Сталин и со мной попрощался за руку, но к тому времени я уже был более невозмутим и спокоен, даже не могу сказать почему. Возможно, из-за более непринужденной атмосферы. Или из-за внутренней собранности и решимости. Вероятно, из-за того и другого. В любом случае – жизнь возможна и без любви Сталина.
День или два спустя в Екатерининском зале состоялся официальный обед. В соответствии с советским протоколом того времени Тито был усажен слева от Сталина и справа от Калинина, тогдашнего председателя Верховного Совета. Я сидел слева от Калинина. Молотов и Шубашич сидели напротив Сталина и Тито, а другие югославские и советские официальные лица сели кругом.
Напряженная атмосфера казалась тем более неестественной, что все присутствовавшие, за исключением Шубашича, были коммунистами, но в тостах обращались друг к другу «мистер» и строго придерживались международного протокола, как будто это была встреча представителей разных систем и идеологий.
Если же не считать тостов и протокола, то мы вели себя по отношению друг к другу как товарищи, то есть как люди, близкие друг другу, люди, принадлежащие к одному и тому же движению с одной и той же целью. Этот контраст между формальностями и действительностью еще сильнее бросался в глаза, потому что отношения между советскими и югославскими коммунистами все еще были сердечными, неомраченными советским гегемонизмом и конкуренцией за престиж в коммунистическом мире. Однако жизнь без уважения навязывает модели, которых никто не может предусмотреть.
Отношения между Советским Союзом и западными союзниками все еще переживали медовый месяц военного времени, и Советское правительство хотело, соблюдая формальности, избежать жалоб на то, что обращается с Югославией не как с независимой страной, потому лишь, что она коммунистическая. Позднее, после того как СССР закрепился в Восточной Европе, Советское правительство начало настаивать на отказе от протокола и других формальностей, как от «буржуазных» и «националистических» предрассудков.
Лед сломал Сталин. Только он мог это сделать, потому что только он не подвергался опасности критики за неверный шаг. Он просто встал, поднял бокал и обратился к Тито «товарищ», добавив, что не хочет называть его «мистер». Это возродило дружескую, оживленную атмосферу. Шубашич тоже довольно улыбался, хотя трудно было поверить в то, что он делал это искренне; недостаток притворства не был отличительной чертой этого политика, у которого не было ни идей, ни каких-либо твердых основ.
Сталин начал шутить, бросать через стол реплики и колкости, весело похохатывать. Возродившись, атмосфера не погасла.
Дедушке Калинину, который едва видел, было трудно находить свой бокал, тарелку, хлеб, и я все время заботливо помогал ему. Всего за час или два до этого Тито нанес ему протокольный визит и сказал мне, что старик не так уж и дряхл. Но из того, что сообщил Тито, и из замечаний Калинина на банкете можно было прийти к противоположному выводу.
Сталин, конечно, знал о немощности Калинина, но устроил над ним неуклюжую насмешку, когда последний попросил у Тито югославскую сигарету. «Не надо брать, это капиталистические сигареты», – сказал Сталин, и Калинин смущенно уронил сигарету из своих дрожащих пальцев, после чего Сталин засмеялся и его физиономия приобрела выражение сатира. Немного позднее не кто иной, как Сталин, поднял тост за «нашего президента», Калинина, но это были лишь вежливые фразы, явно заготовленные для того, кто давно уже был лишь номинальным лицом.
Здесь, в более широком и более официальном кругу, обожествление Сталина было еще более ощутимым и неприкрытым. Сегодня я могу сделать вывод о том, что обожествление Сталина, или «культ личности», как его теперь называют, было, по крайней мере, настолько же делом рук окружения Сталина и бюрократии, которой требовался такой лидер, насколько и его самого. Конечно, отношения изменились. Превращенный в божество, Сталин стал настолько всесилен, что со временем перестал обращать внимание на меняющиеся нужды и желания тех, кто его возвеличивал.
Нескладный карлик проходил сквозь отделанные позолотой и мрамором императорские залы, и перед ним открывалась дорога, за ним следили светящиеся, восхищенные взгляды, а уши подхалимов напрягались, чтобы уловить каждое его слово. Он же, уверенный в себе и в своих делах, явно не обращал на все это никакого внимания. Его страна была в руинах, голодная, изнеможенная. Но его армии и маршалы, отяжелевшие от жира и медалей, опьяненные водкой и победой, сапогом растоптали половину Европы, а он был убежден в том, что дальше они растопчут и другую половину. Он знал о том, что был одной из самых жестоких, самых деспотичных личностей в истории человечества. Но это его ни капли не беспокоило, потому что он был убежден в том, что исполняет приговор истории.
