«Имея постоянные сношения со всеми лучшими столичными и провинциальными книжными магазинами и многими издателями, фирма своевременно получает почти все новости по всем отраслям знаний. В случае неимения издания в наличности принимаем заказы, которые исполняются с всевозможной аккуратностью. Печатаемые время от времени каталоги желающим рассылаются бесплатно (иногородние благоволят сообщать свои адреса и прилагать на пересылку две семикопеечных марки). Цена книгам столичная-издательская. Иногородние благоволят прилагать стоимость пересылки их от Казани приблизительно от 5 до 10 копеек на рубль. Казань, Гостиный двор, 1».
Вот в каком городе жил и пытался убить себя «цеховой Алексей Максимов Пешков».
Цитированный выше отрывок с его поэзией коллективного труда не характерное место для «Моих университетов». Тем более — для повести «Хозяин», рассказов «Коновалов», «Двадцать шесть и одна» и иных автобиографических вещей Горького «казанского» цикла. Более характерно для Горького описание коллективного труда в повести «Хозяин»: «У стены, под окнами, за длинным столом сидят, мерно и однообразно покачиваясь, восемнадцать человек рабочих, делая маленькие крендели в форме буквы „в“ по шестнадцати штук на фунт… Восемнадцать носов сонно и уныло качаются над столом, лица людей мало отличны одно от другого, на всех лежит одинаковое выражение сердитой усталости. Тяжко бухает железный рычаг мялки, — мой сменщик мнет тесто. Это очень тяжелая работа — вымесить семипудовую массу так, чтоб она стала крутой и упругой, подобно резине, и чтоб в ней не было ни одного катышка сухой, непромешанной муки. А сделать это нужно быстро, самое большее — в полчаса».
Сам ритм этого текста напоминает «буханье» мялки. Никакой поэзии. Даже когда от скуки люди поют.
«Особенно ясно чувствовалась жестокая и безжалостная работа города, когда безглагольные люди начинали петь свои деревенские песни, влагая в их слова и звуки недоумение и боли свои»:
Разнесча-астная девица-а…
Потом начинаются песни матерные, циничные. «Бурно кипит грязь, сочная, жирная, липкая, и в ней варятся человечьи души — стонут, почти рыдают. Видеть это безумие так мучительно, что хочется с разбега удариться головой о стену. Но вместо этого, закрыв глаза, сам начинаешь петь похабную песню, да еще громче других…»
Это описание маленького ада.
Василий Семенович Семенов, хозяин булочной, в пекарне которого работал Алексей с конца 1885 года до середины 1886-го, — реальное лицо. Об этом свидетельствуют и несколько писем Горького, подтверждающих реальность личности «хозяина», и «Адрес-календарь города Казани», где в разделе «Булочные и кондитерские» значится «крендельное заведение» Семенова по улице Рыбнорядской, дом Суховой. С Семеновым Пешкова познакомил Деренков. Этот факт в «Хозяине» не указан. Из начала повести возникает впечатление, что Алексей явился к Семенову прямо «с улицы», в преддверии зимы, и согласился работать за 3 рубля в сутки по 14 часов в день, что было оскорбительно для грамотного человека, который мечтал об университете.
То, что Деренков знал Семенова и рекомендовал ему Пешкова, говорит о том, что в Казани, как и в Нижнем Новгороде, были развиты свои цеховые связи и традиции. Ведь город был немалый: в 1888 году, согласно переписи населения, в Казани проживало 133 208 жителей.
Читая «Хозяина», недоумеваешь: каким образом мягкий, интеллигентный Деренков мог общаться с Семеновым? В изображении Горького Семенов не человек, а злобное существо. Именно существо. Он вышел из «людей», но «человеком» не стал. Из «людей» (обыкновенных работников пекарни) он вышел, согласно слухам, преступным образом: влюбил в себя жену хозяина, отравил его и сам стал хозяином. Явившийся «с улицы» Пешков смотрит на Семенова с изумлением, как на какое-то нелепое чудище.
«…Играл ветер-позёмок, вздымая сухой серый снег, по двору метались клочья сена, ленты мочала, среди двора стоял круглый, пухлый человек в длинной — до пят — холщовой татарской рубахе и в глубоких резиновых галошах на босую ногу. Сложив руки на вздутом животе, он быстро вертел короткие большие пальцы, — один вокруг другого, — щупал меня маленькими разноцветными глазами, — правый — зеленый, а левый — серый, — и высоким голосом говорил:
— Ступай, ступай — нет работы! Какая зимой работа?..
Его опухшее безбородое лицо презрительно надулось; на тонкой губе шевелились редкие белесые усы, нижняя губа брезгливо отвисла, обнажив плотный ряд мелких зубов. Злой ноябрьский ветер, налетая на него, трепал жидкие волосы большелобой головы, поднимал до колен рубаху, открывая ноги, толстые и гладкие, как бутылки, обросшие желтоватым пухом, и показывал, что на этом человеке нет штанов. Он возбуждал острое любопытство своим безобразием и еще чем-то, что обидно играло в его живом зеленом глазу…»
Пешков изучает Семенова так, словно это Семенов явился к нему наниматься на работу. На самом деле все обстоит как раз наоборот: Семенов смотрит на нищего долговязого парня и думает: взять его на зиму или пусть подыхает под сугробом? Этот смещенный угол зрения вообще едва ли не самая главная и характерная черта всех частей автобиографической трилогии. Уже в «Детстве» возникает это странное впечатление: в «людской» мир пришел некто, которого мир сильно занимает, интересует, но сам-то он, будучи связан с миром незримой пуповиной, частью его не является. И пуповина эта в любой момент может оборваться.
Вот как описывал появление Горького, правда, не в Казани, а в Самаре уже упомянутый сотрудник «Самарской газеты»:
«Весною 1895 года самарские обыватели с любопытством разглядывали появившегося в их городе юношу-оригинала… Высокий, плечистый, слегка сутулый, он неутомимо шагал по пыльным улицам, грязноватым базарным площадям, заходил в трактиры и пивнушки, появлялся на пароходах, возле лодок и баржей, в городском саду, заглядывал в окна магазинов и раскрытые двери лавчонок, всюду как бы вглядываясь в „гущу жизни“ и прислушиваясь к ее гомону и крикам… Встречных, особливо „господ“ удивлял его разношерстный сборный костюм: старенькая, темная крылатка, раздувавшаяся на ходу; под нею русская рубашка, подпоясанная узким кавказским поясом; хохлацкие штаны — синие, бумажные; сапоги татарские, мягкие с вставками из кусочков зеленой, красной и желтой кожи; в руках — толстая, суковатая палка, явно козьмодемьянского происхождения (то есть палка странника. — П. Б.);на голове — черная мягкая шляпа с большими, обвисшими от дождя полями — „шляпа земли греческой“, как звали мы, еще в гимназии, подобные головные украшения.
