Когда поезд тронулся, женщины бросились к дверям вагонов. Через щелки глядели они на родные поля и леса, которые оставались позади. Многие плакали: никто не знал, куда нас везут и что с нами будет. Я прижалась к маме и сидела молча. Молчала и мама.
В первую же ночь заключенные в одном вагоне проломали крышу и убежали. Среди них был наш знакомый — Терещенко. В нашем вагоне тоже начали прорезать дыру в полу. Заводилой в этом деле была тетя Франя. Но нашлась у нас одна немецкая прислужница. Они и донесла обо всем конвою. На остановке пришел комендант с солдатами. Они так избили тетю Франю, что та в дороге и умерла. Охрану усилили. В наш вагон посадили двенадцать солдат, которые день и ночь следили за нами и ни разу не выпустили во двор.
На дорогу каждому из нас выдали по полбуханки хлеба. Больше ничего не давали. Жители деревень и городов подходили к поезду и просили конвоиров, чтобы они разрешили передать хлеб. Немцы брали хлеб и поедали сами. Люди быстро слабели, многие умирали от голода. Трупы на ходу выбрасывали из вагонов.
На шестые сутки поезд остановился. Куда мы приехали никто не знал. Несколько часов нас не выпускали из вагонов. Потом велели выходить, построили в колонну по пять человек и погнали. Ночь была темная, шел дождь с градом. Мы дрожали от холода — теплую одежду у нас отняли еще в Минске.
Лагерь был обнесен высокой кирпичной стеной, сверху наклоненной внутрь. Поверху были натянуты провода с током. Войдя за ворота, мы увидели справа, на большом плацу, много мужчин. Они стояли в одном белье и мокли под дождем.
В лагерь каждый день прибывало несколько эшелонов по большей части с евреями. Их привозили из разных стран. В хороших вагонах с окнами. Первым прибыл эшелон с евреями, потом наш, а потом еще один с евреями. Начальство же, как позже выяснилось, считало, что первые два эшелона с евреями, а третий — с русскими. Так по порядку и погнали в лагерь: людей из первого эшелона, за ними — нас…
Сначала мы шли полем, потом — лесом. Посреди него, недалеко от дороги, увидели костер, на котором немецкие палачи сжигали детей. Они хватали детей и, как дрова, бросали в огонь. Слышались крики:
— Мамочка, спаси!
От этих криков становилось жутко. Я дрожала, как в лихорадке. А немцы не обращали на них никакого внимания.
На опушке леса мы увидели крематории — большие, похожие на фабрику строения с высоченными круглыми трубами. Из труб вырывались клубы серого дыма, иногда окрашенного пламенем. Стоял страшный смрад. Пахло гарью. Мы догадались, что попали в лагерь, где сжигали людей.
Когда я первый раз увидела вырвавшееся из трубы пламя, я крикнула:
— Мамочка, пожар!
Моя подружка, Миля Янушковская, которая шла рядом, сказала:
— Катя, нас, видно, тоже сожгут на костре.
Стало ясно, что нас ведут на смерть. Мысли в голове путались, я даже не помню, что говорила тогда маме.
По дороге немцы не разрешали ни разговаривать, ни оглядываться. Одна наша знакомая, тетя Маша, лет сорока, инвалид — правая нога у нее была деревянная — не выдержала и гневно закричала:
— Гады! Паразиты! За что мучаете народ? Все равно всех не перебьете!
К ней подскочил конвоир, схватил за плечо и, вытащив из рядов, тут же, на глазах у всех, застрелил.
Крематорий был окружен колючей проволокой. Нам приказали остановиться. Три часа мы стояли не двигаясь. В это время в крематорий повели мужчин-евреев. Когда пламя вспыхивало, мы догадывались, что это бросали в печь людей.
К нам подошел какой-то человек и спросил по-русски:
— Кто вы, русские?
— Русские, — хором ответили мы.
Он не поверил:
— Говорите правду, не обманывайте.
Мы опять сказали, что русские.
— Что здесь делают с людьми? — спросили женщины.
— Не беспокойтесь, ничего плохого с вами не сделают, — ответил он.
Тогда к нему подошла Миля и тихо спросила:
— Скажите, дяденька, нас сожгут или нет?
— Не бойся, детка. Вы все будете живы, — сказал он и куда-то заспешил.
Через несколько минут к нам подошел толстый пожилой немец-эсэсовец и приказал всем раздеваться. Люди не хотели. Немец повторил приказание. С криками и плачем женщины и дети начали снимать одежду. Тех, кто медлил, немец бил палкой. Многие, еще не веря, что их гонят на смерть, связывали свою одежду в узелки и клали сбоку, выбирая место посуше.
Когда все разделись, нас построили в колонну по одному и приказали идти. Мы вошли в сырое и темное, без окон, помещение. Стены и пол были из цемента. Холод обжигал ноги, стало еще страшней. Я с ужасом подумала: «Сейчас конец, и я больше ничего на свете не увижу».
Пройдя одну комнату, мы вошли в другую. Здесь женщинам стали обрезать волосы и бросать их в кучу. Таких куч было несколько.
В третьей комнате две немки в черных халатах смазывали всем головы какой-то вонючей жидкостью. Потом по одному мы стали заходить в помещение, где была печь крематория. Перед входом стояло большое корыто с какой-то густой слизью. Каждый из нас должен был смочить ею ноги до колен.
В комнате горела одна малюсенькая лампочка. Когда мы с Милей вошли, мама взяла нас за руки. Она вошла раньше и ждала нас у дверей. Я крепко прижалась к маме. Когда комната оказалась битком набитой людьми, двери за нами закрылись. Поднялся страшный плач. «Скорей бы конец», — сказала мама.
Вдруг я почувствовала, как пол под нами задвигался и стал наклоняться. Внизу, сбоку, мы увидели огонь — это и была печь крематория. Люди, стоявшие с краю, с криком попадали вниз. Мы тоже не могли удержаться на скользких ногах и начали скатываться к печи.
Но в этот момент произошло такое, чего никто не ждал. Пол начал подниматься. Когда он выровнялся — открылись двери и вошли комендант и тот самый немец, что заставлял нас раздеваться.
Из их разговора мы поняли, что произошло: немцы перепутали эшелоны и по ошибке приняли нас за евреев.
Нас облили холодной водой, которая лилась откуда-то сверху. У некоторых женщин так пересохло в горле, что они стали с жадностью глотать эту холодную грязную воду. Нас вывели на противоположную сторону двора, построили в шеренгу и приказали ждать, пока подадут одежду. Через час ее привезли на вагонетках, и мы начали одеваться. Женщинам дали только по летнему платью. Мне досталось порванное белое платье, которое было мне до пят. Затем по одному мы подходили к немке, которая кисточкой ставила на плечах красный знак умножения («штрайфа»).
В особой комнате нас всех осмотрели и каждому поставили клеймо. У меня на левой руке, ниже локтя, был выколот номер 79645, у мамы — 79646, а у Мили — 79644.
Потом нас загнали в баню, где мы просидели до вечера. Ночью распределили по баракам. Я, мама и Миля попали в блок № 11. Это был темный и тесный сарай с нарами в три этажа, битом набитый людьми. Мы так измучились, что повалились на нары и сразу уснули.
