— Катенька, я не могу сидеть! Пойду.
Я поднялась тоже, и мы пошли. На ближайшей железнодорожной станции нас посадили на платформы и привезли в город Беркенбельзен. Мы очутились в концлагере, где было не лучше, чем в Освенциме. Нас разместили в бараках, по которым гулял ветер. Людей умирало еще больше.
В Беркенбельзене мы узнали про девочек, которых забрали раньше. Они были в этом же лагере. Мы попросили польку Стеню, чтобы она перевела нас к тем девочкам. Она не хотела. Тогда мы стали перед ней на колени и начали целовать руки. Стеня согласилась и перевела. Увидев наших девочек, мы стали целоваться от радости. Они были нам как родные сестры.
Я и другие более взрослые девочки ходили в «киндерхайм» на работу. Там мыли полы, кормили и досматривали маленьких. Однажды я и Оля Короленко пошли в «киндерхайм» за баландой. Вдруг Оля толкнула меня под бок:
— Смотри!
Я посмотрела и увидела: один заключенный отрезал у другого, только что умершего, ухо и стал его грызть. Проходившая мимо немка заметила это. Она подбежала к мужчине и принялась бить его по лицу. Изо рта у того потекла кровь. Потом отвела его на то место, где наказывали и вешали заключенных. Несчастного поставили на колени, в зубы сунули ухо, а в руки — по кирпичу. Он стоял до тех пор, пока не упал без сил.
Когда к Беркенбельзену стали подходить английские войска, пришел приказ всех заключенных отравить. Отравленная еда уже была приготовлена, но ее не успели раздать: в лагерь ворвались английские танки.
Вскоре в лагерь пришел советский офицер, прибывший с английскими войсками. Он обнимал нас и говорил:
— Конец неволе! Скоро вернетесь на родину.
Какое счастье было слышать эти слова! Нашей радости не было конца-края. Мы обнимались, целовались и плакали. Плакали от радости.
Через два дня этот офицер отвез нас на машине в детский дом для русских детей. А еще через месяц нас отправили в Россию. Дома я встретилась с мамой и братом Сеней. Осталась в живых и Миля.
Катя Жачкина (1931 г.)
г. Бегомль, средняя школа № 1.
Утром тридцать первого декабря 1943 года меня позвали к командиру отряда Борису Владимировичу Матюгину. Когда я вошел в штабную землянку, Борис Владимирович сидел и рассматривал карту.
— Как себя чувствуешь, Витя, здоров? — приветливо спросил он.
— Здоров, — ответил я.
Незадолго до этого я ездил в немецкий гарнизон местечка Илья за трофеями, которые захватили партизаны взвода Алеши Завьялова. Погода была холодная. Я простудился и несколько дней проболел гриппом. Вот почему командир и спросил про здоровье.
— А если здоров, то для тебя и дело важное есть, — оторвавшись от карты, сказал Борис Владимирович. — Немцы восстановили картонную фабрику в Раевке. После Нового года собираются пустить. Ну, а мы думаем пустить ее раньше, сегодня ночью… Хочешь пойти на диверсию?
Меня впервые собирались посылать на боевую операцию, и я с радостью согласился.
— А теперь пойдем к командиру роты, он тебе расскажет, как и что делать.
— Есть! — сказал я и вышел.
Командир первой роты Яков Павлович Литвиненко подробно рассказал про свой план.
План был простой. Вечером он, Виктор Левцов и я пробираемся в местечко Раевку. Литвиненко и Левцов подползают к складу и поджигают кучу старого картона. Чтобы привлечь внимание часовых, открывают стрельбу из автоматов. Я в это время подбегаю к фабрике, обливаю стены бензином и поджигаю.
— Понял, что от тебя требуется?
— Понял.
— Тогда иди, готовься.
Я взял бутылку с бензином; коробок спичек сунул за пазуху, чтобы не отсырели на морозе.
Из лагеря мы вышли еще днем. До местечка надо было идти семнадцать километров. В дороге я все время думал, смогу ли поджечь фабрику. А что, если немцы увидят меня раньше, чем я успею добежать до строений? От дум голова будто вспухла, в душу закрадывался страх. Литвиненко заметил это.
— Ты что задумался, Витя? Не тушуйся, братишка. Мы с тобой такую штуку устроим, что немцам тошно станет.
От теплых и бодрых слов Якова Павловича тревога моя рассеялась, как дым. После того как в бою с карательным отрядом погибли мой отец, мать и брат, Литвиненко заменил мне родителей.
В сумерки вышли мы на опушку леса. Метрах в двухстах от нас начинались первые дома местечка. В окнах светились редкие огоньки. Громко лаяли собаки. На улице отчетливо слышалась немецкая речь.
Постояли, послушали и огородами начали осторожно пробираться в местечко. Немецких постов вблизи не было. Но мы старались пройти так, чтобы нас не увидели даже местные. Огороды кончились. За ними начинался небольшой пустырь, в конце которого виднелись темные очертания фабрики. Мы залезли в стог соломы и стали наблюдать.
Медленно тянулись минуты ожидания. Ночь выдалась тихая, звездная, холодная. Даже солома не защищала нас от мороза. Он залезал под полушубок, щипал за ноги. Чтобы не шуметь, мы лежали неподвижно. Ухо ловило самые далекие звуки. Вот сменяется караул. Немецкий офицер по-своему выкрикнул какую-то команду. Один солдат, видно, нечаянно задел прикладом за камень: до нас донесся лязг железа. Прошуршали по снегу шаги и замерли вдали.
К полночи в местечке стало совсем тихо. Все фрицы, наверно, собрались где-нибудь в теплой хате встречать Новый год. Только часовые, обутые в тяжелые деревянные колодки, топали взад и вперед по двору фабрики.
— Ну, Витя, будь готов, — послышался над самым ухом шепот Якова Павловича. — Когда начнется стрельба, не медли ни секунды.
Согнутые фигуры Литвиненко и Левцова бесшумно отделились от стога и скрылись за углом склада.
Я остался один. Сердце мое сильно билось. Я боялся, что его стук услышат немцы.
Откуда-то донеслись крики пьяных фрицев. Новый год наступил. Невольно припомнилось, как три года назад мы встречали этот праздник в школе. Сколько было радости, сколько веселья! Но проклятые немцы отняли у нас счастливую жизнь, заставили уйти в леса и болота. Они сожгли нашу школу, разрушили родной Минск.
Такие мысли занимали меня недолго. В той стороне, куда пошли Литвиненко и Левцов, вдруг вспыхнуло яркое зарево. Потом раздался треск автоматов. Пришла очередь действовать мне. Помню, я быстро добежал до высокого деревянного забора, оторвал две доски и пролез в дырку. Часовые стреляли в другом конце двора. На ходу я достал из сумки бутылку и облил бензином стену фабрики. Потом выхватил спичку и чиркнул о коробок. Я так волновался, что руки мои дрожали. И только когда белые языки пламени поползли по смолистым бревнам, я бросился бежать.
