Присущая многим людям, в душе Морозова эта двойственность находила особенно острое выражение. Вся его жизнь проходила в жестокой борьбе двух начал — созидательного и разрушительного. Наружу их борьба прорывалась в виде резких, на первый взгляд ничем не обоснованных перепадов настроения.
Максим Горький так описывает Морозова осенью 1902 года. Московский Художественный театр готовился к началу нового сезона, который открывался в новом здании, выстроенном трудами Саввы Тимофеевича и на его средства. Это был звездный час Морозова: «Глаза его блестели весело, ласково, крепкое тело перекатывалось по сцене легко, непрерывно звучал командующий голос, не теряясь в гулкой суете работы, в хаосе стука топоров, в криках рабочих. Быстрота четких движений этого человека говорила о его энергии, о здоровье». Тот же Горький дает совсем иные описания Морозова — когда тот пресыщался жизнью и впадал в апатию. «Я замечал, что иногда он подчиняется настроению угрюмой неприязни к людям.
— Девяносто девять человек живут только затем, чтоб убедить сотого: жизнь бессмысленна! — говорил он в такие дни».
А вот иное описание Морозова в тяжелые минуты его жизни, также принадлежащее перу Горького: «Он говорил все более сбивчиво, было ясно, что мысли его кипят, но он не в силах привести их в порядок». В другом месте Горький уточнял, что настроение Морозова — «обычно невеселое, скептическое, а часто и угрюмое».
Похожим образом описывает внутреннее состояние Морозова и А. Н. Серебров. Будучи в добром расположении духа, Савва Тимофеевич мог вести себя по-детски непосредственно. Так, впервые оказавшись в морозовском кабинете, Александр Николаевич увидел следующее: «Стены кабинета выложены дубовой панелью. Многостворчатое средневековое окно. Мебель из дуба и красной кожи — простая и солидная. У окна — массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. На углу стола, на серебряном подносе, — московский калач величиною с тележное колесо. В калач воткнут флажок, на флажке что-то написано.
Морозов прочел надпись и рассмеялся.
— Можете меня поздравить… Оказывается, я — именинник. Станиславский прислал калач… Милый человек!.. И где он такой достал?.. Это же не калач, а сума для подаянья!
Он надел калач на шею и прикинулся нищим-калекой.
— Придет завтра с визитом, а я и выйду к нему в таком виде: «Вот, мол, Константин Сергеевич, до чего вы довели с вашим театром богатого фабриканта Морозова!»
Смеялся он заливисто и по-детски — до слез. От смеха трясся калач на его шее. С калача на брюки и на персидский ковер осыпалась мучная пудра.
Из заднего кармана сюртука Морозов вытащил бумажный сверток.
— Забыл пообедать… Семья на даче… Хотите колбасы?
Перочинным ножом он накромсал на бумажке колбасу и отломил кусок именинного калача. Жевал быстро, как заяц. Сидя на столе, болтал ногами и приговаривал:
— Вкусно!»[98]
Этот отрывок также относится к лету или началу осени 1902 года. Савва Тимофеевич предстает в нем энергичным весельчаком или, говоря словами известного мультипликационного персонажа, — «мужчиной в самом расцвете сил». В июле 1902-го Мария Федоровна Андреева восхищалась жизненной силой Морозова, которая не убывала даже в период болезни: «Сам он что-то прихворнул, что-то вроде плеврита; несмотря на это, он завтра едет в Берлин по делу. Ужасно неугомонный господин».
Однако на смену веселости неизменно приходили нервозность и раздражительность. Периоды кипучей, бешеной деятельности прекращались, и тогда наступали долгие часы бездействия, наполненного унынием. В такие часы Морозов терял сон и аппетит. Он то становился раздраженно-суетливым, то впадал в панику, поддаваясь действительным и мнимым страхам, — а то, напротив, затихал, позволяя себе погрузиться в теплые волны вялости и апатии. «Он, не переставая, курил. Папиросу держал кукишем, поколачивая по ней указательным пальцем. Пепел сбрасывал куда попало: на пол, себе на куртку… В этой неопрятной комнате он сам стал неопрятным и непривычно злым».
И Горький, и Серебров для двух крайних состояний Морозова находят говорящие эпитеты. На пике «созидательного» периода действия Морозова характеризуются как «задорные», «энергичные», говорит он «увлеченно», «спокойно», «весело», порою — «с насмешливым озорством». Во время эмоционального спада его поступки становятся «болезненными», «нервными», иногда даже «истерическими», в наихудшие моменты он выглядит «растерянно», произносит слова, «нервно взвизгивая», «несвязно и отрывисто». Впрочем, Савва Тимофеевич не привык сидеть сложа руки и долго оставаться в бездействии не мог. Морозовская хандра рано или поздно вновь сменялась кипучей деятельностью. Он находил способы, как бороться с раздражительностью и меланхолией — на несколько дней уезжал из города инспектировать заводы, занимался любимым делом, искал общения с близкими людьми. Судя по словам Сереброва, поднять настроение ему чаще всего помогал Максим Горький (Алексей Максимович Пешков). «Когда Морозову становилось невмочь от тоски, он бросался разыскивать Горького. Они запирались где-нибудь в отдельном кабинете ресторана, чаще всего у Тестова, и там всю ночь истязали друг друга разговорами. А наутро Морозов, снова бодрый и деятельный, только посмеивался:
— Хорошо мы вчера с Алексеем в баньке попарились! Недаром сказано в писании: «Очистися баней водною в глаголе!».
«Очистившись» и придя в бодрое расположение духа, Морозов вновь начинал работать в бешеном ритме.
Савва Тимофеевич Морозов был, без сомнений, отмечен печатью таланта. Ему легко давалась работа в самых разных областях. Художник князь Сергей Щербатов писал: «В нем были данные и дарования, которые могли бы сделать его схожим с Лоренцо Магнифико Медичи (при столь непохожей на него внешности), если бы он остался крупным дельцом и промышленником и наряду с этим меценатом, располагающим огромными средствами. К сожалению, его погубили и довели до самоубийства политика и увлечение крайне левыми течениями и идеями».
Талантов у Морозова было много, и всем им он жаждал найти применение. Ему было мало заниматься чем-то одним, он искал разнообразной деятельности и во всем желал достичь вершины, хотел задействовать все краски своей души. Различные таланты и талантики тянули Морозова в разные стороны, иной раз надолго увлекая его ум в сторону от того, в чем он был сильнее прочего. Чем больше талантов, чем больше душевных красок Морозов задействовал, тем сильнее бушевали его внутренние страсти. Они словно побуждали: надо успеть опробовать всё. Иначе говоря, мощное честолюбие звало поспеть всюду, везде состояться и повсеместно быть первым.
