А откуда взялись дружины Ермака и других землепроходцев Сибири? Кстати сказать, за помощь в покорении Казани Иван Грозный подарил Ермаку шубу со своего плеча...
Были, конечно, и беглые. Они в отличие от старожилов, «домовитых» казаков, назывались «голутвенными», голытьбой. Их буйные головушки падали под топорами палача при подавлении восстаний Разина, Булавина, Пугачева... Но все же беглых были единицы. Уже в XVII веке приказано было под страхом смертной казни возвращать беглых прежним владельцам. А коренные казаки, живя на окраине Русского государства, издавна составляли его пограничную стражу. Ими был взят Азов за несколько десятилетий до Азовских походов Петра... С помощью донских полков и Петр взял Азов в 1696 году.
В Отечественную войну 1812 года Донская земля выставила около 90 казачьих полков (52 тысячи человек), и это отборное войско с особыми правилами и приемами боя, которые вносили смятение в ряды французов, заслужило похвалу самого фельдмаршала Кутузова: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед. Почтение мое к Войску Донскому и благодарность к подвигам его в течение кампании 1812 года, которые были главнейшей причиной к истреблению неприятеля неусыпными трудами и храбростью Донского войска; сия благодарность пребудет в сердце моем до тех пор, пока угодно будет Богу призвать меня к себе. Сие чувствование завещаю и потомству моему».
Веками казаки строили свое войско, создавали свои традиции, свою культуру, без которых нет народа. Здесь, на Дону, сложились совершенно особые формы общественной жизни и управления. Главная – выборность на все посты – только умных, смелых, отважных и ничем не опороченных. А спрос был строгим – провинившихся казаков наказывали всем миром, наказывали и церковно – священник накладывал епитимию на святотатцев. Сейчас даже трудно и поверить в такое.
На Дону вся исполнительная и часть судебной власти принадлежали общему сходу станицы или хутора и старикам. В обычае было безоговорочное подчинение старшим: «Что скажут господа старики – тому и быть». Какое же это замечательное правило: мудрые, много повидавшие, много раз ошибавшиеся не дадут сбиться с пути праведного молодым, подскажут, пожурят, если надо, а то и накажут по справедливости. И не было случая неповиновения старшим. Это определяло крепость и славу Войска Донского, его своеобразие и отличие от других племен и народов. Казак – это гремучая смесь романтики и прозы. Нежности и жестокости. Находясь в гармонии с природой, любимой им и им же сберегаемой, он был ею защищен и сбережен. Широта. Простор. Мощь. Сила. Порыв. Мятежность. Даже в гимне донских казаков чудится особое раздолье удалое: «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон...»
Филипп Козьмич Миронов – настоящий донской казак.
Можно понять, с каким волнением люди узнавали и о драматической судьбе Миронова. Через нее они прикасались к яростному, непростому времени. Поражает в Миронове глубина чувств и своеобразная изысканность слова, а ведь казак Миронов академий не кончал. Откуда в нем это? Ответ, думается, он дал сам в одном из писем, адресованных будущему начальнику штаба своей дивизии, другу юности Иллариону Сдобнову: «...Нынче у меня образовалось много времени для чтения военной, исторической и художественной литературы. На это дело да на занятия по русскому языку я трачу свой досуг. Все это (примечай) не скуки ради. В восторге пребываю от сочинений Добролюбова, в глубоких думах от Герцена, в огромном смятении от Чернышевского. Когда меня спросили, каких политических убеждений я придерживаюсь, не знаю, уместно ли было откровение, но я ответил, что мой девиз – высокая правда, честь и человеческое достоинство. Как видишь, нам будет о чем потолковать при встрече».
Неужели мятежный дух казака умиротворился? И офицер-разведчик, только что вернувшийся с войны в почете и славе и переживший позор тюрьмы ц разжалования, так легко и просто ужился со своим положением, смиренно приняв на себя роль студента? Или покорился библейскому поучению: «Сердце мудрых – в доме плача»?..
Но тут же вдруг взрыв тихого поведения Миронова. Причем он тоже своеобразно выражает протест против решения военного министра.
Отец его, Козьма Фролович, к тому времени из хутора Буерак-Сенюткин перебрался в Усть-Медведицкую, возил в бочке воду из Дона для небольшого пивоваренного заводика и станицы. Бочка воды – двадцать копеек. Хлеб надо было зарабатывать и сыну, разжалованному подъесаулу Филиппу Козьмичу Миронову. И вот от обиды, унижения и горечи он надевает офицерский мундир с четырьмя орденами и с вызовом начинает развозить воду по станице. Тут уж и старики взбунтовались: «Герой войны, герой Тихого Дона, орденоносец – и водовоз?!» Кинулись к окружному атаману – и за бороду его...
И в тот же самый день разжалованного подъесаула подстерегала нежданно-негаданно встреча с... памятью своей. С босоногим пастушечьим детством.
– Что за маскарад?! – гневно крикнул полковник Краснов. – Останови! – приказал он кучеру, увидя Миронова, сидящего в офицерской форме на водовозной бочке.
Миронов и сам в первую минуту не сообразил, кто этот блестящий полковник, восседающий на рессорном сиденье тачанки... Только тогда, в детстве, в нее была запряжена пара вороных коней, а теперь светло-гнедых, чистокровных... Но что-то еле уловимое, но очень знакомое почудилось в жестах, движениях, правда, не угловато-нарочитых, а накрепко усвоенных и, стало быть, ставших привычно-естественными. Да неужто это тот принц-хлыщик?.. Но память пришла мгновенно на помощь и рассеяла сомнения – да это собственной персоной богач, коннозаводчик, который хвастался, что у него тысячи пар сапог и он может ими одеть полк, два... Знойный полдень... Барышня... Вишни в фуражке. Вдруг она пролетела перед его глазами и шлепнулась прямо в пыль. И как в сновидении, в грустном мареве скрылась прекрасная фея... А может быть, и она где-нибудь рядом с братцем. «Вот бы спросить у него...» – мелькнула дурашливая мысль у Миронова. Но он, кажется, не узнает своего «закадычного дружка».
* * *
...Филька пришел в себя, когда угнал скотину далеко от хутора, в степь. Прийти-то пришел, но обида жгла, не утихая, да и голод давал знать. Да, «покормили» здорово... И с собою харчей надавали... Издевался сам над собою Филька. Это как же понимать, продолжал думать он, всегда же такое было – кормить пастуха миром. Значит, обычаи можно нарушать?.. Без ответа?.. А бить? А-а, это ерунда! Зарастет, как на шелудивом поросенке. Вот жрать охота... и не у кого попросить. Хоть бы кто проехал мимо. А какой сумасшедший тут проедет?..
