Но этого не произошло. Война стала фактом. За пылкими речами патриотов никто не расслышал стонов первых раненых, бодрый треск барабанов и ликующее пение труб еще перекрывали отдаленный гул тяжелых орудий, сквозь аромат ладана торжественных молебнов о победе еще не просачивался смрадный трупный запах с полей сражений.
На чью сторону встанет Америка в европейском конфликте? И нужно ли ей в него ввязываться вообще? Судьбы миллионов людей зависели от сложной сети международных интриг, бесконечных колонок цифр в толстых банковских книгах, от сухого пощелкивания телеграфных аппаратов фондовых бирж, тоненьких папок с протоколами секретных переговоров в сейфах промышленных воротил и финансовых магнатов.
Первые недели после 28 июля Америка спорила. Каждая воюющая держава нашла и своих сторонников и непримиримых врагов. Американцы вдруг вспомнили, что их отцы или деды родились на берегах Темзы и Рейна, Волги и Дуная, Тибра и Сены, и в соответствии с этим отдавали свои симпатии. Но все, однако, сходились в одном: война минует Соединенные Штаты стороной.
Едва лишь пробежав взглядом шапки над первыми телеграммами с театров военных действий, Джон Рид уже знал, что поедет в Европу. Не сговариваясь с ним, к тому же выводу пришла и редакция «Метрополитен».
Когда вопрос был решен окончательно и все необходимые формальности выполнены, Джек впервые за два года поехал в Портленд чтобы навестить мать. Слухи о его блистательных успехах уже достигли родного города, и земляки оказали ему поистине триумфальную встречу. В честь «нашего дорогого гражданина» устраивали торжественные обеды, на которых школьницы в белых платьицах подносили ему, краснея, букеты цветов. Его интервьюировали репортеры местной газеты. С ним уважительно советовались «отцы города». Его приезд внес форменный переполох в лучшие семьи города, где были дочки на выданье.
Рид только ухмылялся. Вся эта шумиха его позабавила, Но была в ней и неприятная сторона: у него почти не оставалось времени для матери. Когда Джек смотрел на ее осунувшееся лицо, на горестные морщины в уголках глаз, которых он раньше не замечал, он невольно чувствовал себя виноватым перед ней.
В Портленде Джек познакомился с симпатичной супружеской четой — молодым художником Карлом Уолтерсом и его женой Элен.
Оба они были талантливы, обладали хорошим юмором и обаянием. За несколько встреч все трое стали друзьями, тем более что во взглядах на мир у них было много общего. Этому знакомству, перешедшему в дружбу, суждено было сыграть большую роль в жизни Рида.
Незаметно подошли к концу считанные дни пребывания Джека на родине. Наконец, простившись с родными, он занял свое место в вагоне нью-йоркского экспресса «Лукулл».
Вечером 15 августа Джек с двумя близкими друзьями, Фредом Бойдом и Эдом Хантом, ужинал в ресторанчике на крыше отеля «Астория». Утром всем им предстояло отплыть в Европу, но разными путями: Рид отправлялся в Италию, Хант — в Голландию, Бойд — в Англию, где, по его уверениям, через несколько месяцев должна была начаться революция.
Друзья в последний раз любовались непередаваемой картиной сверкающего тысячью разноцветных огней ночного Нью-Йорка и молчали. Потом они чокнулись бокалами с шампанским и пожелали друг другу доброго пути.
Сизое нью-йоркское утро застало Рида уже на борту парохода. Матросы заканчивали приготовления к отчаливанию, стюарды разводили по каютам последних запаздывающих пассажиров, у сходней хмуро взирал на толпу провожающих дюжий полисмен.
Сквозь несмолкаемый гомон самого шумного порта мира прорывались слова прощания на всех языках, разделивших людей после вавилонского столпотворения.
Потом над гаванью повис хриплый протяжный гудок, и пароход лениво, чуть вздрагивая, словно живое существо, отвалил от стенки причала.
Сначала слились с горизонтом низкие портовые постройки, потом исчезли из виду дома повыше, наконец, растаяли вдали ставшие игрушечными громады небоскребов и грустная в своем вечном одиночестве статуя Свободы.
За кормой гусиной стаей разбегались волны…
Еще год назад Рид писал матери, что он в такой же степени социалист, как и сторонник епископата. События последних двенадцати месяцев совершили в его мировоззрении решающий сдвиг. Он стал социалистом, и не только по эмоциональному влечению к справедливости и своим симпатиям, но и по сознательным, твердым убеждениям.
Воспитанный в лучших демократических традициях американского народа, Рид естественно и закономерно, хотя и не просто, подошел к пониманию исторической роли рабочего класса. Юношеский радикализм Джека не выродился, как у многих его однокашников, в либеральное фрондерство с последующим благополучным превращением в заурядное самодовольство преуспевающих буржуа.
Решающим импульсом в окончательном приходе Рида к социализму стали Патерсон, мексиканская революция и Ладлоу. Рид окунулся в гущу классовой борьбы, не догадываясь о ее законах, не зная марксизма, но непрерывно приближаясь к нему.
Разделяя социалистические взгляды, Рид, однако, оставался в стороне от Социалистической партии. Этот кажущийся парадокс имел под собой некоторое основание.
Прежде всего Рид не видел необходимости вступать в партию, искренне полагая, что он может принести пользу социалистическому движению, не входя в какую-либо политическую организацию. Джек опасался также, что, вступив в партию, ему придется поступиться в какой-то степени своей журналистской свободой.
Но было и более важное обстоятельство. Социалисты, с которыми пришлось встретиться Риду, меньше всего походили на героев и мучеников высокой идеи. Да они и в самом деле не являлись таковыми. Это были вполне рассудительные люди каутскианско-бернштейнианского толка в американской, разумеется, интерпретации. Рид лично знал партийных боссов Виктора Бергера и Мориса Хилквита, уважал их эрудицию и красноречие, но никогда не согласился бы признать их своими духовными наставниками и вождями.
Симпатии Рида лежали на стороне «Индустриальных рабочих мира», а не Социалистической партии. Он считал уоббли, а не социалистов, настоящими революционерами. Их неукротимый боевой дух, бунтарство полностью отвечали его собственному характеру и темпераменту. Это были настоящие ребята, всегда готовые ввязаться в драку, не в пример некоторым паркетным ораторам.
Уоббли пели. Это была единственная организация в рабочем движении США, которая имела на вооружении песни. У них был даже свой собственный поэт — Джо Хилл. Его знаменитую «Аллилуйя, я — бродяга!» распевали все уоббли в Америке и Канаде. В сердце Рида-поэта эти песни вошли без спроса, как в свой дом.
