«Баронессе Прайзер, волею несчастных обстоятельств, пришлось служить гувернанткой в двух или трех семьях. Только что она отказалась в одной из них от места из-за плохого обращения и из-за отвратительного поведения хозяев, чему ей приходилось быть свидетельницей (между прочим, эта семья пользуется чрезвычайным уважением в округе)… В первый же день, как приехала баронесса, хозяин дома, к ее ужасу, позвал прислугу и развлекался тем, что приказал этой женщине ловить на нем блох, которых по воскресеньям ищут друг у друга на голове нищие ирландские дети, и эта картина часто потом повторялась. Баронессу считали капризной, потому что в подобных случаях она спешила уйти в свою комнату»[305].
Оговоримся: в высшем свете, в столицах, блох и других насекомых дворянство на себе не носило. Клопы и блохи были кошмаром военных походов и постоялых дворов. Именно поэтому при переездах из городского дома в усадьбу и обратно, помещики предпочитали останавливаться не в крестьянских избах и не на станциях, а в своих шатрах и палатках, в крайнем случае, ночуя в экипажах. Если же Господь доведет остановиться в гостинице, то под каждую ножку кровати подставляли миску, наполненную водой, чтобы клопы, штурмующие по ночам постель, в этой воде тонули. Но и это помогало не всегда, поскольку клопы умеют прицельно падать на спящих с потолка.
Культурные аристократические семьи и в своих подмосковных были избавлены от паразитов. Но обычные помещики жили с клопами и блохами в тесном соседстве, поскольку помещения, занятые дворовыми, были обычным местом распространения насекомых. «Запах клоповника», по свидетельству современника, в людской и прихожей был неистребим[306].
Тем помещикам, которые приезжали в село только на лето, было несколько проще, поскольку «барские» покои зимой не отапливались и клопы с тараканами просто «вымораживались». Летом, правда, была и другая напасть. Соседство со скотным двором, конюшней и псарней не проходило даром — в доме было много мух. Чтобы спастись от них, ночью спали под пологом из «легкой итальянской кисеи»[307]. Днем на окно выставляли специально приготовленную на сладком сиропе отраву, куда мухи, как считалось, должны были слетаться, чтобы расстаться с жизнью[308]. Насколько это помогало, можно узнать из небольшого, но полного подлинных чувств стихотворения Евгения Баратынского «Ропот»:
«Красного лета отрава, муха досадная, что ты
Вьешься, терзая меня, льнешь то к лицу, то к перстам?
Кто одарил тебя жалом, властным прервать самовольно
Мощно-крылатую мысль, жаркий любви поцелуй?
Ты из мечтателя мирного, нег европейских питомца
Дикого Скифа творишь, жадного смерти врага».
То, что смерть «врагов» — паразитов — в чистоте, не было секретом. Мытье и умывание к концу XVIII века стало не просто необходимой частью жизни, а отчетливым культурным знаком — чистоты, здоровья и красоты. В наибольшей степени это относится к возрожденной моде на баню. «В России мытье в бане — пишет все та же Марта Вильмонт, — Почти религиозная церемония». Существовали бани двух типов: парная и обычная — «водяная, где холодная и горячая вода течет по трубам и наполняет большие банные ушаты»[309].
Сестрам Вильмот очень понравилась парная баня, и они описали ее устройство и процесс мытья во всех подробностях. Главное помещение бани — то, где находится полок для любителей пара. Но прежде чем войти туда нужно окунуться в «огромную лохань, в которой можно сидеть по шею в воде», натереться хреном, потом мылом, а уж потом париться и хлестаться веником[310]. «Распарившись, сильные мира сего ложатся отдыхать в постель, приготовленную в соседней жарко натопленной комнате, а простые люди прямо из парной прыгают в снег»[311].
Последнее наблюдение не совсем верно. Закалка и профилактика снегом и льдом тогда уже были значительно распространены. Та же Марта Вильмот привыкла в России к такой процедуре: "Каждое утро мне приносят пластинку льда толщиной со стекло стакана, и я, как настоящая русская, тру им щеки, от чего, как меня уверяют, бывает хороший цвет лица"[312]. Умывались, обычно, холодной водой с использованием настоев из разных трав.
Чуть более подробно мы можем рассказать о том, как и куда ходили «по нужде». То помещение, что мы сейчас называем «туалет», в доме помещика находилось в отдалении от парадных покоев и поближе к людским, а проще говоря — при входе. Прежде чем войти в переднюю, надо было подняться по лестнице, а лестница эта «обыкновенно сделана была в пристройке из досок, коей целая половина делилась еще надвое, для отхожих мест: господского и лакейского»[313].
Поскольку бегать через весь дом, особенно ночью, было затруднительно, в господских спальнях, за ширмами, находилось местечко, где можно спокойно было сделать все свои дела. Насколько это было обычным, можно узнать из рассказа В.Ф. Вяземской (жены поэта) о А.С. Пушкине: «Бывало, зайдет к нам поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: «Княгиня, позвольте уйти на суденышко!» — и, получив согласие, уходил к ней в спальню за ширмы»[314]. Правдив ли этот рассказ, мы не знаем, да это и неважно, поскольку нас интересует примета быта — «суденышко» за ширмами. А она достоверна, как и замечание М. Вильмот о том, что еще при Петре I в России в «клозете» использовали «мягкую бумагу»[315].
А завершим очерк романтической историей, отчасти связанной с нашей темой. В одном из прежних очерков мы рассказывали о помещике Кошкареве, глубоком старце, имевшем, однако, свой «гарем» из горничных и любивший спать с ними в одной комнате. Он разделил свой дом на две половины: мужскую и женскую, и не позволял мужской прислуге приходить в те комнаты, где жили его «наложницы». Однако одна из его «горничных», влюбившись в конюха, решилась сбежать, и сумела не только договориться с возлюбленным, но и выполнить свой план. Бежала она из летнего отхожего места, которое было построено у помещика «на дворе», напротив девичьего крыльца. Сделано оно было из досок в виде шалаша и запиралось изнутри[316]. Возлюбленный девушки сумел подогнать тройку лошадей к задней стене туалета, выломать несколько досок и умчать свою милую. Правда, недалеко. Кончился побег трагично: для него — порка на конюшне, для нее — колода.
Помещик Абрам Иванович Спешнев очень любил крестить детей.
Их к нему «свозили десятками» из соседних деревень, сел и даже городов, потому что всем своим крестникам Абрам Иванович давал по рублю денег. Если же крестником был сын священника, то получал «на зубок» десятину земли[317].
